Пингвин

Я выбежал на улицу. Было чуть больше восьми. Надо заглянуть на минутку домой, отнести масло, взять денег. Интересно, удастся ли Адасю позвонить Лукашу, сообщить, что он видел меня. Я вскочил в троллейбус, все-таки три остановки, я и так сегодня набегался. А там, у них, сто кусков, уж Адась заставит хорошенько платить ему за каждый день их любви.

Возле нашего дома обычное движение, на лестнице шепчется и хохочет какая-то парочка, у этих только одна проблема – хата, влюбленные без базы, любовь цветет на улице, весь воскресный день они в городе, кино, кафе, потом прогулка, лестничная клетка, вокзал, улица, снова кафе – климат нас губит, любовь под открытым небом возможна только один месяц в году.

Я тихо открыл дверь, в комнате мать говорила о Богданюке, снова накачивала отца, вытряхивала его из книжного мира:

– Завтра ты пойдешь к Главному, обещай, что завтра пойдешь к Главному, дольше этого терпеть нельзя!

– Но я же тебе говорю, что только Врачек, только Врачек может заменить Богданюка!

Я вошел в комнату, держа в руках по банке, бесценное оливковое масло в банках, оно было моей защитой против матери. Но нет, мать обернулась, и я понял: она снова полна Богданюком, я снова угодил в самый плохой момент, масло не спасет меня, к чему моя беготня, сыновье самопожертвование и тэ дэ, моя морда не нравилась матери, ей надо было еще поорать, это сидело в ней, рвалось наружу, оно зрело и разбухало в ней целый день.

– А-а-а-а, добрый вечер! Мы уже и не рассчитывали на столь приятный визит! Мы уже потеряли надежду! Я его часами жду обедать, ужинать, бегаю, подогреваю шницелек для сыночка, жарю картошечку, готовлю салат, супчик любимый, сама недоедаю, может, он захочет покушать, может, он изволит заметить, похвалить, оценить материны труды, два часа толкотни по очередям, три часа в кухне, мусор уже три дня не вынесен, а его нет, плевать ему на все! Даже позвонить из автомата за пятьдесят грошей не может, за целый день ему ни один автомат не попался, мы же в джунглях живем, у него ручки отвалятся, если он наберет наш номер, зачем, с родителями можно не считаться, эгоист, павлин, трутень, в нем нет ничего человеческого, чудовище. Янек, поговори с ним!

Разумеется, мать была права, по-своему права: это была ее вымученная в очередях, выстоянная у плиты правда. Она выбежала в кухню звенеть тарелками и разогревать ужин, бедная мать, ей хотелось, чтобы все было как можно лучше, я чувствовал себя последней свиньей. Но меня все-таки опять понесло: некогда до чертиков, надо еще одолжить денег, вообще какое-то дурацкое положение, а тут еще шницелек с салатом, при чем тут шницелек с салатом, до них ли сейчас! Я мог есть сухую картошку, как они во время войны, брюкву, кота в собственном соку, все равно что. Меня даже затрясло, до того я раздражился. Отец поглядывал на меня из-за книжек, чувствовалось, что он затюкан уже Богданюком, матерью и мною, созрел для «речи» и сейчас я, конечно, услышу его фразочки, те самые, что и всегда, он их пробурчит, как заученный урок, и оба мы с ним почувствуем себя глупо. Я поставил масло на стол и выдвинул ящик с магнитофоном.

– Анджей, я опять должен с тобой поговорить. Я нажал на кнопку, диски с лентой завертелись.

Отец на секунду задумался, в это время магнитофон как раз нагрелся, из ящика заскрипел его голос:

– …поговорить серьезно,… Нельзя так пренебрегать своими обязанностями… Я вообще тебя не понимаю… Не могу понять почему… Не забывай, что тебе созданы прекрасные условия и твои успехи в жизни зависят только от тебя… то есть, значит… от твоих способностей и знаний. Все тебе приготовлено, пододвинуто под нос, подано на этом… на блюде. Перед тобой гладкая и прямая дорога…

Отец сидел не поворачиваясь. Этот голос ударил его по голове, по спине, он сгорбился, опустил глаза, растерянно снял очки и провел рукой по лицу. Он был беспомощен в отношениях со мной, беспомощен с матерью, беспомощен с Богданюком. Он становился слепым и беспомощным, как только его отрывали от работы, от книг, лишали привычного мира взаимосогласованных правил и заранее определенных процессов, в котором были гармония и порядок. Я восставал против его порядка, мать не подчинялась его порядку, Богданюк разрушал его порядок, все вокруг противоречило его порядку.

Он еще некоторое время сидел так, сгорбившись, потом, повернувшись, взглянул на меня. Я немедленно выключил магнитофон.

Мы смотрели друг на друга в этой внезапно наступившей тишине, и трудно было сказать, кому из нас было более горько, оба мы были напряжены, оба – на грани слез, оба жаждали правды и искренности, но как к этому прийти, как найти общий язык – я не пережил человекоубийства и периода искажений, а он, – что он знал о моем мире? Я же не могу ему ничего рассказать, он такой организованный, разложенный внутри по полочкам, весь правильный и устроенный, я только нарушу в нем все это… И что же, неужели мы так и разойдемся навсегда?

Это продолжалось секунду, ну, может, три или пять секунд. Мы так напряженно смотрели в глаза друг другу, что у меня даже заболело все внутри. Вдруг глаза отца посветлели, помягчели, и он неожиданно разразился смехом. Я тоже расхохотался от всей души, и мы смеялись так оба, нос к носу, ужасно весело смеялись, мы ждали этого смеха, мы задохнулись бы без него, это был кислород, азот, витамины и вообще все.

– Я тебе хотел сказать что-то, – начал я.

– А ты, случайно, не влюблен? – прервал меня отец.

Я даже подскочил от удивления, до того метко он угодил!

– Влюблен!

– Но это не освобождает тебя от обязанности выносить мусор.

– Да я сейчас вынесу. Просто это были исключительные дни.

– Их будет еще немало, этих исключительных дней. Или у тебя не все в порядке, заминка какая-нибудь?

– Ага.

– Это мне знакомо. И со мной так было. Я тоже был застенчивым. Придется тебе это преодолеть. Со временем все пройдет.

– У меня нет времени.

– На это должно быть время. У меня тоже не получалось.

– Тебе было легче. Ты ходил в героях.

– Ничего подобного. Мне все доставалось дорогой ценой. За все в своей жизни я платил очень дорого. Ты тоже должен дорого платить. И это хорошо.

– Хорошо?

– Иначе по-настоящему ничего не добьешься и ничего не оценишь. Надо быть щедрым, сынок.

– Стараюсь.

– И надо быть уверенным, что это стоит того.

– Знаю. Мне надо идти, пап. Мне обязательно надо сходить кой-куда.

– Тогда иди. Может, тебе нужны деньги?

– Немножко надо бы. Я верну на будущей неделе…

– Ладно.

Он вытащил две сотни. Больше у него в бумажнике ничего не было, только эти две сотни.

– Ты же останешься без денег, – сказал я.

– Мне не надо. Бери.

Помявшись немного, я все же взял обе бумажки.

– Я вижу, тебя здорово захлестнуло, – как-то печально констатировал он. – Ну, иди.

Конечно, ему хотелось еще поговорить со мной в этот первый вечер взаимного понимания, но я должен был идти. Мне было жаль его и жаль отказываться от возможности поговорить с ним, он многое понимал. Я поговорю с ним завтра, обязательно поговорю завтра, ведь у нас наступил перелом, мы докопались друг до друга, пробурили навстречу друг другу тоннель, тоннель под Монбланом, да здравствует техника и магнитофон, лишь бы отец подождал до завтра, сегодня я действительно не могу, никак не могу.

– Ты, пап, не переживай из-за этого Богданюка. Он и сам лопнет, как мыльный пузырь.

Отец с удивлением взглянул на меня, рухнула еще одна трухлявая липа, исчезло еще одно табу. Я побежал в кухню, мать ковыряла вилкой в сковородке, я схватил помойное ведро, сказал: «Извини, мамочка, я не могу есть, сейчас я ничего не могу есть, отец тебе все объяснит», – мать подняла вилку, чуть не выколов мне глаз, но я уже, хлопнув дверью, сбегал по ступенькам. Четыре этажа, ведро воняло падалью всего мира, но мне было радостно и легко.

Что мне вонища, я бы сейчас все вытерпел, даже человекоубийство, пережитое отцом, любовь тоже надо заслужить. Любовь, не окупленная страданием, это не любовь, она растает, как дым, она не может продолжаться долго и сгорит с шипением, как бенгальский огонь, любовь должна выплавиться в страдании, как сталь, тогда она чего-то стоит. Одни только улыбочки, свидания, ухаживания, постель или даже женитьба – этого мало, из этого никогда ничего не бывает, через год – измена и все в пух и прах.