Страница 39 из 47
По крайней мере, ему так казалось и в это хотелось верить.
Поэтому он все-таки смог немного поднять свою ладонь, чтобы прикоснуться к округлому бедру — не похоти ради, на это у него просто не было сил, но — чтобы понять, что это не сон и не видение, и маленькая рабыня действительно около него.
Скорее всего, это было лишь игрой его ослабевшего рассудка, но сейчас, больной и обессиленный, он решил, что вот они — его истинные желания. Он хотел эту женщину, хотел полностью и безраздельно, не деля ни с кем и видя в ее глазах лишь собственное отражение. Именно к ней стремилось все его существо, ее он видел и чувствовал в бреду и думал о ней после хорошего и жаркого боя, засыпая на земле и укрываясь собственным плащом.
Определенно, он уже стар… Его тело, как и сознание, прилично поизносилось — другого объяснения своему помешательству он найти не мог. А это самое настоящее помешательство — в этом можно было не сомневаться. Иначе почему он, переживший столько битв и столько славных сражений, с такой легкостью пал в каком-то маленьком походике?
Он действовал привычно — дерзко, яростно и не очень обдуманно. И, получая одну рану за другой, привычно не придавал им значения. И, как оказалось, зря… Свалился, как немощный ребенок, от пару царапин и невесть сколько времени провел в лихорадке. И теперь ему, как ребенку, нужна женская забота… Ему, Риксу. Северянину. Побратиму Повелителя степных племен и народов… Самому яростному его воину и умелому воителю…
— Огонек, — снова прошептали его губы перед тем, как снова провалиться в сон — на этот раз хороший сон без сновидений, крепкий и оздоровляющий.
Но при этом он ясно ощущал присутствие девушки рядом — и это чувство успокаивало и умиротворяло его, заставляя чувствовать уверенность в том, что действительно кому-то нужен. Что онейнужен.
Смятения снова окутали Анифу, подобно склизкому кокону. Видя на протяжении стольких дней некогда могучего и крепкого воина в столь плачевном состоянии, она на время забывала о том, кто он. И заботилась столь рьяно лишь потому, что его раны были не в пример серьезней, чем у остальных ее пациентов.
Но сейчас, увидев льдистые глаза Рикса и прочитав по его губам свое прозвище, она почувствовала, как ее сердце трепетно заныло.
Почему же она настолько неравнодушна к этому светловолосому воину с уродливым лицом? Почему её трусит и смущает даже его малейшее и, скорее всего, случайное прикосновение?
Неужели все дело в том, что, нарушив верность вождю, она занималась любовью с Риксом перед его отъездом? И этот случай настолько сильно изменил ее?
Как же тяжело об этом думать… Неприятно… Раздражающе…
Какое-то время Анифа еще просидела на постели северянина, размышляя и рассеянно поглаживая его по волосам. Они были немытые, сальные, но гладко расчесаны ее собственной рукой. Но пробуждение мужчины вселило в нее надежду — совсем скоро северянин встанет на ноги, снова вздохнет полной грудью и приведет себя в порядок. И, возможно, опять сожмет в своих крепких и надежных объятиях, от которых она уже вряд ли отвернется… Ведь в них так хорошо, так надежно.
А еще она и правда щлюха, раз думает о нем, деля при этом постель с другим мужчиной. Кому же она изменяет на самом деле? Кого предает — телом или душой?
Достойна ли она спокойной и счастливой жизни или, возможно, все это ей в наказание за прошлые перерождения? Ясно одно — на все воля богов. Ей же остается лишь надеяться на их милосердие.
— Молю вас, беспощадные, но справедливые боги, — позже, покинув шатер Рикса, вознесла она молитву недалеко от ужасающего и кровавого алтаря степняков, — Молю вас, не оставляйте вашу рабу без благословения… Не обойдите своим сияющим взором вашего самого преданного воина… Прошу, не лишайте нас разума и вашего расположения и наставьте на путь истинный… Великие и кровавые боги! Я молю вас о снисхождении для нас всех, ваших неразумных детей! Подскажите, наставьте, не дайте совершить ошибку и будьте милосердны… Прошу…
Конечно, Анифа не осмелилась принести на алтарь кровавую жертву — ей претила жестокость и смертоубийство, она окончательно это осознала и приняла. К тому же она была женщиной, а боги, которым был поставлен алтарь и которым поклонялись степняки, были богами силы и войны.
Но отчаяние и смятение заставили ее обратиться к ним с горячей речью.
А позже, под покровом темноты, она провела простой и незамысловатый ритуал, которому ее тоже научила мать. В этом ритуале в качестве жертвы выступила ее собственная кровь, которую она пустила, аккуратно проколов раскаленной иглой свой палец. Совсем немного, всего пару капель. Но этого, по словам матери, обычно вполне достаточно. Главное, чтобы были чисты помыслы и желание было горячо. Анифа закончила ритуал раньше, чем в шатре появился вождь. А на кучки трав, разложенные на чистой тряпице, и ряд очередных плошек с пряно пахнущим содержимым он и вовсе не обратил внимания, привыкший к этим новым деталям в своем жилище. Он сам приказал ей перенести свои вещи, ведь это было удобнее. К тому же ему нравилось, какой Анифа становилась, когда занималась своими хитрыми лечебными делами. Она была необыкновенно серьезной и деловитой и это очень привлекало Шах-Рана. Оттого он был особенно порывист и жаден в получении удовольствия и щедр на ласку.
Вот и этой ночью он овладел ею отчаянно и жарко. Он поклонялся ее телу и ее чувственной красоте, жадно целовал каждую клеточку ее тела и входил быстро и глубоко, позволяя себя самые искушенные, самые откровенные ласки, от которых Анифа не просто стонала — она кричала и визжала, пытаясь отпрянуть от обжигающего жара мужчины, но одновременно — и порывисто тянулась ему навстречу, желая в страсти и исступлении забыться и раствориться в силе, значительно превосходящую ее собственную.
А когда под веками вновь вспыхнули звезды и тянущийся внизу живота спазм взорвался, пронзая тысячей иголочек удовольствия, она закричала особенно громко и пронзительно. И даже не заметила, как от переизбытка чувств и ощущений у нее по щекам потекли слезы, которые мужчина с жадностью слизал своим языком.
Под бдительным надзором Анифы северянин пошел на поправку — медленно, но верно и все-таки быстрее, чем обычный человек. Поначалу он много спал и далеко не всегда Анифа могла поймать момент его пробуждения. Но около шатра Рикса всегда дежурили его верные товарищи, которые при необходимости могли помочь ему.
Пришло время, когда мужчина с болезненным неудовольствием отметил свою слабость, которая, по его мнению, показывала его с дурной стороны в глазах желанной женщины. И хотя появление в его шатре маленькой рабыни по-прежнему радовало его и внушала надежду, порой он не мог сдержать колкие и неприятные слова, пытаясь выглядеть сильным и крепким, как и раньше. И да, Рикс понимал, что вел себя глупо и капризно, как дитя, но… Не мог сдерживать себя. Отчего, разумеется, приходил в еще более сильную ярость.
Приходил к нему и побратим. Каждый день, ранним утром, он входил в его палатку перед тем, как принять своих командиров, и вставал около Рикса, мгновенно просыпающегося от присутствия вождя. Они разговаривали, порой шутили и вспоминали былое, порой — обсуждали связь с империей и дальнейшую стратегию.
Иногда Шах-Ран грубовато, но беззлобно журил его:
— Старый друг, ты, видимо, совсем заскучал на этом свете, коль захотел отправиться на тот. Решил попировать со своими валькириями? Или испить чашу вина из рук вашего верховного бога? Посмотри на себя — и без того урод редкий, так еще исхудал, как будто год в плену провел. Хватит уже бока отлеживать — а то забудешь, как меч в руках держать.
— Даже в таком состоянии я твои собственные бока намну с легкостью, — хмуро парировал Рикс, внутренне отчаянно негодуя, ведь был совершенно согласен с побратимом.
В день, когда северянин впервые после долгого перерыва взял в руки клинок и сделал привычный, пусть и немного неловкий выпад, мужчина немного успокоился. Да, слабое после болезни тело его слушалось не полностью, а места ранений нещадно тянуло и отзывалось по нервам тупой болью, Рикс воодушевился. Он был жив — и это главное. А форму себе он вернет, рано или поздно. Это раньше он жил, упиваясь боями и кровью поверженных врагов. Вне битвы он просто существовал, движимый инстинктами — пить, есть, спать с женщинами.