Измену не прощают

— Почему ты не рассказывал мне обо всем этом раньше? Тогда, давно.

— А что рассказывать? Что я рос в семье, где отец гуляет, а мать страдает, но терпит, чтобы ничего не делать и смотреть сериалы? Для нее сериалы важнее собственного достоинства. Она позволяла вытирать об себя ноги, вот отец и вытирал. Их обоих всегда все устраивало. Он пришел с работы, в доме чисто и наготовлено жрать. Правда, с женой поговорить не о чем. Но не беда, вокруг полно других женщин. Ну а у нее банковская карточка с крупной суммой, не надо напрягаться, не надо каждый день ходить в офис, не надо терпеть начальника. Мои родители сделали свой выбор сами, и я не понимаю, почему мы с тобой из-за них ссоримся.

Я не знаю, что сказать. То, что происходило в семье Стаса, безусловно, ужасно. Но то, как спокойно он вчера говорил об изменах отца, все еще не укладывается в голове. Как будто для Стаса измены — это норма.

— Полин, давай не будем ругаться? — устало просит. — Мне уже давно безразлично, что там у родителей. Мне все равно, продолжает ли отец изменять маме. Думаю, что да. Мне все равно, продолжает ли мама страдать из-за его измен. Думаю, что да. Но такая жизнь всегда была только их выбором.

Я уже изрядно замёрзла. Шмыгаю носом, вжимаю шею в плечи. Рассказ Стаса выбил почву из-под ног.

— А если со мной однажды станет не о чем говорить? — спрашиваю, сжимая ладони в кулаки в карманах шубы. — Ну вдруг я стану скучной? А если мне осточертеет работа, и я захочу уволиться? Буду сидеть дома, смотреть сериалы. Ну а что? Почему нет? Я пять лет пашу без продыха.

— Ты хочешь честный ответ?

— Конечно.

— Я не сторонник того, чтобы женщина пахала как лошадь, но в то же время я не люблю клуш-домохозяек. Ну правда не люблю. Мне не надо вылизывать каждый угол и варить борщ. Я могу нанять домработницу и заказать доставку из ресторана. Но это не значит, что я буду тебе изменять, если ты решишь бросить карьеру и сидеть дома с Вероникой. Полина, клянусь, я никогда-никогда не изменю тебе. Слышишь? Никогда. Да, пять лет назад я сильно перед тобой провинился. Я готов сделать, что угодно, чтобы ты меня простила.

— Я не могу, — произношу с отчаянием. — Не могу тебя простить. У меня не получается. У меня эта картина…

Не успеваю договорить, потому что меня перебивают громкие крики людей. Оборачиваюсь на звук и вижу, что на тротуар со всей скорости залетает автомобиль, сбивая прохожих. Он несётся прямо на меня, а я оцепенела от шока и не двигаюсь.

Все происходит очень быстро. Стас хватает меня за руку и отшвыривает в сторону. Я падаю на асфальт, а когда поднимаю ушибленную голову, вижу лежащих на тротуаре людей и несущийся дальше автомобиль. Слой белого снега покрыт красными пятнами. Среди сбитых людей я узнаю Стаса. Он совсем не шевелится, а под ним медленно расплывается багряная лужа крови. И эта картина намертво врезается мне в голову.

Глава 44. Все самое хорошее

Крики, истошные вопли, вой сирен. Какофония звуков разрывает барабанные перепонки. Пытаюсь подняться на ноги, но снова падаю. Голова гудит, раскалывается. Я нехило приложилась ею об асфальт.

Но не это сейчас главное.

Стас. Он не двигается. Кровь расплывается под ним маленьким озером. Я снова предпринимаю попытку подняться. Получается. Пошатываясь, бреду к нему и падаю на колени.

— Стас, — жалобно произношу и трясу за плечо.

Не реагирует. Его глаза закрыты, кровь растекается из-под головы.

— Стааас! — зову громче вперемешку с плачем. — Ты слышишь меня? Открой глаза.

Ноль реакции. Я срываюсь на громкий плач. Падаю на Стаса телом, обнимаю.

— Боже мой, Стас, ты же не умер, — реву белугой. — Ты не можешь… Нет! Нет! Нет!

Крик дерёт горло. Я обнимаю неподвижное холодное тело, прижимаюсь к нему, сотрясаюсь в истошном плаче.

— Нет… Ты не можешь… Нет…

Все, что было ранее важно, уходит на второй план: привычная жизнь, работа, какие-то планы на будущее, мечты. Только одно главное — чтобы Стас жил.

— Пожалуйста, — шепчу ему на ухо. — Не оставляй нас. Только не оставляй нас.

Вой сирен совсем близко.

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — приговариваю.

— Девушка, отойдите, — звучит приказный голос, и меня силой оттаскивают от Стаса.

Я рвусь обратно к нему, но меня крепко держат.

— Не мешайте! — рявкает мужик над ухом.

— Пульс очень слабый! — кричит женщина, приложив два пальца куда-то в район шеи Стаса. — Срочно грузите.

Меня резко отпускают, и я чуть не падаю на тротуар. Стаса грузят на носилки и собираются нести в машину скорой.

— Я с вами!

— Вы не поместитесь, — отрезает женщина.

— Я с вами, — бегу за ними. — Я… я тоже пострадала! — нахожусь, что ответить.

Пока Стаса загружают в скорую, женщина с подозрением меня оглядывает.

— У меня может быть сотрясение.

— Ладно, — нехотя соглашается.

В карете скорой помощи меня швыряет из стороны в сторону. Я не стала садиться на кресло и пристёгиваться ремнём, а забилась в угол. Врачи проделывают над Стасом какие-то манипуляции, что-то колят. Но главное, что он жив! Жив!

В больнице мне дают добежать до отделения реанимации и интенсивной терапии, а дальше не пускают. Я мечусь по коридору, словно в агонии, пока ко мне не подходят врачи. Куда-то меня уводят, осматривают, задают вопросы. Лепят пластырь мне на лоб, перед этим до боли обработав рану. Но все это как-то фоном, моя жизнь для меня самой не очень важна.

Я возвращаюсь к дверям реанимации и сползаю по стене, поджав под себя колени. Тихо подвываю, уставившись в одну точку. Я не вижу ничего вокруг себя. В глазах только одна картина — обездвиженный Стас лежит на тротуаре в луже крови.

Эта картина затмевает собой все, что я видела ранее. Она причиняет наибольшую боль, не просто ранит, а убивает. А еще вселяет самый сильный страх — навсегда остаться без Стаса, не услышать его голос и смех, не почувствовать на себе его руки и губы.

Как жить дальше, если Стас умрет? А что сказать Веронике?

Мысль о дочке заставляет меня встрепенуться. Подскакиваю на ноги, но теряю равновесие и больно прикладываюсь спиной о стену. Перед глазами все плывет и кружится. Каким-то чудом мне удалось не потерять в этом хаосе сумочку. Достаю из нее телефон и вижу множество пропущенным от воспитателя в детском саду и мамы.

— Полина, ты где!? — верещит родительница, когда дозваниваюсь до нее.

— Я в больнице, мам, — хриплю. — Стаса сбила машина возле работы.

— О Господи! Я видела в новостях, что возле твоей работы какой-то пьяный идиот посбивал прохожих. Поля, ты в порядке!?

— Я да. А Стас в реанимации. Ты забрала Веронику?

— Да, мне позвонила воспитательница и сказала, что за Вероникой никто не пришел. А что со Станиславом?

— Я не знаю, мам, — голос надламывается, а глаза снова застилают слезы. — Я не знаю…

— Но ты точно не пострадала? Ты приедешь домой?

— Не знаю… нет… не приеду… Я в порядке, мам. Уложи Веронику.

Разговор с мамой немного приводит меня в чувство. Оглядываюсь по сторонам, вижу в коридоре диванчики. Оставляю на одном свободном шубу и ищу туалет. В дамской комнате оглядываю себя в зеркало. Лицо опухло, глаза красные, косметика размазана, а на лбу огромный пластырь. Под ним хорошо виднеется шишка и синяк.

Умываюсь дешевым мылом из дозатора, полощу рот. Нахожу в сумочке расческу и провожу ею по спутанным волосам. Становится немного легче, мысли проясняются. Возвращаюсь обратно к дивану и сажусь. Оглядываюсь. Дверь в отделение интенсивной терапии бесконечно открывается и закрывается, туда-сюда бегают врачи и медсестры. В коридоре вместе со мной достаточно растерянных и заплаканных людей.

Я опускаюсь затылком на спинку дивана, прикрываю глаза и принимаюсь ждать. А еще молиться за то, чтобы Стас выжил, и вспоминать все лучшее, что у нас было. Это так странно. В обычной жизни почему-то все хорошее забывается, и помнишь только все плохое. А когда наступает смертельная опасность для человека, плохое уходит на второй, если не на десятый план, и помнишь только хорошее.