Страница 28 из 53
Оказывается, мне достаточно лишь слов «я тебя люблю», сказанных на ухо, сказанных сиплым шепотом, чтобы в одно мгновение из замученной владелицы турагентства и вечно негодной матери превратиться в развратную кошечку, готовую на все. Открытую, влажную и мягкую — для него.
Я вспоминала в те дни строчки Ахматовой: «Сколько просьб у любимой всегда! У разлюбленной просьб не бывает».
Только порядок был другой. Если раньше я могла по полчаса решать, написать ему в диалоге «Ок» со смайликом или без — не слишком ли игривым будет этот смайлик? — то теперь я чувствовала, что могу капризничать и ластиться к нему, когда захочу.
Однажды вечером я сидела на этом самом диване с бокалом шампанского, заваленная первыми тюльпанами. Герман устроился на полу у моих ног и смотрел снизу вверх со странным, будоражащим до мурашек восхищением. Он был без рубашки и в очень мятых брюках — а я полностью обнаженная.
— Не хочу здесь, — сказала я, надув губы. — Больше не хочу.
Встала, отряхнув с себя цветы, словно пыль, прошлась босиком по ковру. Другому, не тому который залила кровью в тот день, новому. Посмотрела из окна на залитую светом прожекторов парковку у здания, обвела тоскливым взглядом холодный интерьер кабинета.
— Можем мы хотя бы для разнообразия встретиться где-нибудь еще? — спросила я, возвращаясь к дивану и Герману. Который поймал меня, удержав горячими ладонями колени, поднял совершенно шальной и блядский взгляд, скользнув по обнаженной коже черными глазами — и ноги задрожали и подогнулись сами.
Герман воспользовался моментом и усадил меня сверху. Грудь качнулась, упираясь твердыми сосками в его грудь, и он с прерывистым вздохом прижал меня к себе.
— Что ты хочешь? — спросил он глухо.
— Не знаю… — вдруг застыдившись, я уткнулась ему в шею, тайком втягивая его запах, заполняя им легкие. — Здесь я как будто… твоя шлюха. Любовница для обеденного перерыва.
— Тебе не нравится быть моей шлюхой? — прошелестел он на ухо, ладонями обводя мою талию, бедра, сжимая жадно грудь, и дрожь в его голосе отозвалась такой же дрожью во мне.
— Нравится…
А дальше он снова был внутри меня — горячий, напряженный, снова делал так, что я стонала, кричала, задыхалась.
Как он умел.
Ох, как он умел…
Я не успела толком испугаться, что мне наскучит его трепетная нежность, когда он вновь встретил меня обжигающим холодом — и трахнул, нагнув над столом и оставляя звенящие шлепки на заднице.
А потом целовал отметины своих ладоней и шептал:
— Прости меня... Так выбесили на совещании…
— А можно они тебя иногда будут так бесить? — спросила я тогда, сползая со стола, на котором остались влажные следы.
Его тряхнуло с ног до головы так основательно, что я поняла — будут.
А в следующий раз мы встретились уже в первой командировке.
Он запомнил мои слова.
Запомнил…
Страсть перешла в нежность, а она — в привязанность.
А потом в игру.
В игру в то, что мы не просто изменники, тайком сбегающие от своих супругов, чтобы предаться порочной страсти.
Мы — близкие люди.
Можем прийти, например, в театр и весь вечер просидеть рядом , не касаясь друг друга и пальцем — зачем, если у нас есть вся ночь?
Вся жизнь.
У нас не было всей ночи и, тем более, жизни, но не пытаться урвать кусочек счастья у быстротечного времени, а жить так, словно впереди у нас — вечность, оказалось так невероятно целительно для измученного страстями моего сердца, что эти вечера я ценила иногда даже больше жарких ночей.
Знакомясь с Германом — не только бизнесменом или любовником, а с Германом — повседневным, который переодевается в спортивные штаны вечерами в командировках, забивает на бритье, когда не нужно куда-то идти, объедается потрясающими драниками в маленькой кафешке найденной в одном из командировочных городов, и потом весь вечер с трудом дышит и стонет отнюдь не от секса и корит себя за то, что был несдержан, с Германом, который может истратить всю туалетную бумагу и не повесить новый рулон, который может заляпать соусом от пиццы футболку — в конце концов, с Германом, у которого от алкоголя, стресса и дурного настроения может просто не встать, я понимала, насколько он мой человек.
Полностью мой.
До ужаса.
Как будто даже его недостатки рисовали именно такими, чтобы они добавляли перца в нашу жизнь, но никогда не бесили всерьез.
К тому же многие его привычки настолько были похожи на привычки моих сыновей, которые так раздражали Игоря, что я иногда со смехом сообщала:
— Временами я думаю, что мои дети — не от мужа, а от тебя! Вот эта манера бросать зубную щетку и пасту в раковину, а не ставить на край — вот я ни у кого больше такого не видела, кроме тебя и Макара с Никитой! И то, что и ты, и они любите смешивать колу и апельсиновый сок — это вообще нормально?
— Абсолютно, — невозмутимо комментировал Герман, продолжая колдовать с тремя стаканами, как заправский алхимик. — У твоих детей хороший вкус.
— Ты уверен, что мы в какой-нибудь бессознанке с тобой не переспали перед моим ЭКО? — подозрительно щурилась я.
Он так всерьез нахмурился в тот момент, будто и правда вспоминая, что у меня на мгновение екнуло сердце. И я сама судорожно попыталась вспомнить, чем занималась перед зачатием своих разбойников.
Сознание случайно не теряла рядом с одним таким банком с характерным логотипом?
Нет, ну а вдруг!
— Нет, я бы помнил, — сказал Герман совершенно серьезно.
Будто допускал это, рассматривал как вероятность.
Невероятный. Невыносимый.
Мой. Мой. Мой.
Окончательно расслабившись рядом с ним, я даже решилась на вопрос:
— Гер, так что у тебя было с Нелли в тот день?
Тогда. Ты меня присвоила
Тогда. Ты меня присвоила
Мы встретились в тот раз на съемной квартире.
Не знаю, как оправдывался он, а я даже отчитываться не стала — муж снова умотал на покатушки, так что я доплатила Зое за ночевку и взяла с собой шелковый пеньюар — я ходила в таких дома и подумала, что Герману наверняка понравится. Не зря же он так увлеченно рвал его в тот визит ко мне домой.
Что это была за квартира, откуда он ее взял? Явно посуточная, слишком чисто там было. Но намного уютнее, чем в гостинице, где все время ощущаешь жизнь вокруг.
А здесь, где с одной стороны лаяли собаки, с другой плакали дети, мы даже в стерильности бежевых оттенков текстиля и белых стен были как дома. Чайник на кухне, вид из окна на двор с высокими, до седьмого этажа, тополями, какие-то бытовые мелочи вроде макарон и чая, оставшихся от предыдущих жильцов и пачки мороженого в морозилке — все это расслабляло, приземляло и создавало ощущение реальной жизни.
Герман лежал в постели, закинув руку за голову, я устроилась у него на груди, с замиранием сердца наслаждаясь тем, как его пальцы поглаживают плечо, как пахнет от него чуть-чуть розмарином и камнями, а чуть-чуть — обычным мужским потом. И поджарый живот расслаблен, можно касаться его, улавливая едва ощутимые вздрагивания. И трогать губами местечко под пупком, откуда уходит вниз темная «блядская дорожка» к чуть-чуть налитому члену.