Страница 24 из 53
Иван-чай, полынь, что-то медово-сладкое — и немного болотной воды, чтобы оттенить реальностью запредельно-райский коктейль запахов.
— Хорошо, — говорю я, не поворачиваясь к ней. — Хорошо, что ты так уверена в себе и в своих чувствах. Это большое счастье, — говорю я. — И решить заранее, что если муж изменит — я гордо уйду, а потом гордо уйти — тоже большое счастье. И знать, что если придет любовь — ты не будешь обманывать мужа и сразу разведешься, и развестись на самом деле — тоже большое счастье. Вообще, не знать сомнений, — говорю я и щурю глаза, как от дыма, от подступающих слез. — Большое счастье.
Она молчит, а во мне даже нет сил, чтобы повернуться и взглянуть ей в глаза.
— Я этого счастья лишена, — говорю я. — Каждый день я думаю — а вдруг все это блажь? Вдруг — просто скука, усталость от быта? И мы с Германом разойдемся через год, попробовав пожить вместе? Получится, я разрушу все ради иллюзии любви. Разобью на осколки две семьи, чтобы выяснить, что любви-то и не было. Она вообще бывает?
— Бывает, конечно, — уверенно отвечает Вера. — Не могут же все в мире ошибаться?
— А тебе не кажется странным, что эта самая любовь приходит как-то подозрительно вовремя? — качаю я головой. — Как раз, когда пора создавать семью, с восемнадцати до тридцати с редкими-редкими отклонениями. И оказывается, что твоя судьба — человек, который рядом, а вовсе не какой-нибудь незнакомец из Аргентины, а?
— Ну это глупо — влюбляться в незнакомца, — возражает Вера. — Хотя есть эти дурочки, что любят корейских айдолов, хотя никогда их живых не видели.
— Вот на примере айдолов хорошо видно, что люди любовь себе придумывают.
— Ну, эту придумывают, а настоящая — все равно есть! — упрямится она.
— Мужчины ищут себе жену, чтобы она готовила, убиралась и рожала детей. Ну и красивая была. А иначе, говорят, зачем мне она?
— И в постели чтоб была хороша.
— И в постели. Женщины ищут опору. Получается, и те, и другие сначала отбирают человека по каким-то критериям, а потом уже влюбляются.
— Это разумно.
— Еще бы! Людям надо размножаться, вести хозяйство, покупать квартиры, детей заводить в конце концов! Некогда ждать любви! Вдруг она только годам к семидесяти явится? Что делать тогда? А если вообще не придет?
— Ты говоришь, что те, к кому пришла любовь вовремя и к нужному человеку — ее просто себе придумали? — хмыкает Вера из-под пледа.
— Да! — в горячке спора я не замечаю, что сама себя загоняю в угол.
— Так получается ты как раз подтверждаешь, что у тебя — настоящая. Потому что неуместная и не вовремя.
Я смотрю на нее, ищу, что можно возразить — и не нахожу.
— Но это же измена…
— Разве любовь — не самое главное в жизни? Вот если бы ты изменяла, потому что тебе секса не хватает или цветы муж мало дарит, или в наказание… я не знаю, зачем еще изменяют — то это было бы по-настоящему подло.
— Нет, Вера! Нет! — меня просто передергивает от ее позиции. — Не так! Какая любовь, когда причиняешь окружающим боль? На чужом несчастье своего счастья не построишь, слышала?
— «Живут не для радости, а для совести!» — цитирует она «Покровские ворота» и смеется. — Лан, ты правда хочешь быть Саввой Игнатьевичем? Может, ты и в Гарри Поттере на стороне Дурслей была? А то и Волдеморта?
— Ты выворачиваешь это в странную сторону. Будто бы есть плохая измена и хорошая измена. Будто бы измену можно оправдать, — качаю головой.
— Тогда разводись.
— Вера!
— Тогда расставайся! Реши уже что-нибудь!
В купе полутемно, сизые сумерки просачиваются сквозь окно, обозначая наши чашки с чаем, надкусанные бутерброды, горку пирожков, мятую бумагу, в которую они были завернуты, лишь легкими карандашными штрихами. Все выцветает, теряет краски.
— А мы и расстались… — роняю я слова в эти сумерки, и они сливаются с темнотой, растворяются в неверных тенях.
Я тянусь к тени, похожей на бокал с виски, почему-то не задаваясь вопросом, откуда он тут, но он в обманчивом полумраке оказывается причудливо скомканными салфетками, и я снова хватаю пальцами пустоту. Выпить бы мне не помешало.
— Только сейчас? Почему не раньше?
— Не только. Мы пытались. Я — пыталась. Однажды у меня почти получилось. Кажется, еще зимой.
Если у нас с Германом настоящая любовь, то спешу разочаровать всех, кто в нее верит — от скандалов это не спасает. Даже наоборот.
Я тогда сказала…
Тогда. Это просто секс
Тогда. Это просто секс
— Это ведь все временно, пока тебе не надоест, — сказала я.
Герман замер спиной ко мне.
В моей руке был тяжелый бокал для виски, наполненный минералкой. Очень дорогой минералкой — у Германа все всегда было по высшему классу. Даже странно было, что я как-то затесалась в его роскошную жизнь.
Все наши сложные разговоры происходили в этом кабинете именно так — он стоял ко мне спиной, я выстреливала в него свинцовой фразой, он замирал и не поворачивался, чтобы не выдать своих эмоций.
Но его спина, даже под пиджаком дорогого костюма, приталенным, но скрадывающим сокращения мышц, выражала больше, чем он всегда хотел показать.
Его рука опустилась на край стола, застыла на столешнице, упираясь в нее кончиками пальцев, словно балерина на мысках. Напряженно и твердо.
— Разве? — едва повернув голову, спросил Герман спокойно.
— А разве нет? Что ты испытываешь ко мне?
Пузырьки минералки укололи язык, по сухому горлу пролилась прохладная вода, но впиталась, словно быстрый дождь в растрескавшуюся поверхность пустыни. Словно и не было.
Я бы хотела чего-нибудь покрепче, но не возвращаться же домой каждый вечер навеселе.
— Никогда не задумывался об этом.
— Зато я задумывалась! — я отставила пустой бокал на стеклянный столик у дивана и облизала все еще сухие губы. — Я же помню наш первый раз, Гер. Ты в тот день ужинал с Нелли. Не знаю, о чем вы говорили, но она ушла очень злой. Думаешь, я не поняла, что тогда произошло? Ты все-таки решился ей признаться в своих чувствах, да? Но она тебе отказала — конечно, ты же был безупречным начальником, и вдруг такое предложение. Вот ты и взял меня — я ведь сама тебе навязывалась и не отказала бы. Залечил свое раненое эго, очень удобно.
Я выпалила это все ему в спину и откинулась на спинку, ожидая реакции.
Герман повернулся на каблуках и едва заметно усмехнулся:
— Да? Как интересно. Расскажешь что-нибудь еще обо мне, такое же увлекательное?
К тому времени он уже смягчился, перестал играть в равнодушие, и мы снова общались, как в начале — обсуждая все подряд. Но моя провокация снова превратила Германа из нежного любовника в жесткого банкира.
Он скрестил на груди руки, бедром оперся на край стола и кивнул мне.
Продолжай, мол.
— Что тут рассказывать? — пожала я плечами. — Тебе, похоже, понравилось, раз это продолжается до сих пор.
— Без сомнений, — сухо кивнул он.
— Но однажды надоест. Все приедается. Никакая женщина и никакое удовольствие не стоят твоего счастливого брака.
— Конечно.
— И когда гормоны схлынут, ты…
— Что — я?