Ивы зимой

— Но разве не мог он все-таки выбраться из воды на том берегу? — Племянник явно ухватился за соломинку осенившей его надежды.

— А вдруг он и вовсе не проваливался в воду? — с воодушевлением подхватил Выдра. — Переправился здесь или даже совсем в другом месте, а лед… ну лед мог проломиться потом — сам по себе.

— Короче, вы полагаете, что мы поторопились с выводами и пошли по ложному пути? — осведомился Рэт.

Выдра и Племянник согласно кивнули.

— Не похоже, — после некоторой паузы печально произнес Рэт, убежденный в своем горе. Помолчав, он сказал своим спутникам: — Я всю жизнь живу на Реке и знаю все ее штучки. Я делил с ней добрые времена и тяжелые дни. Она всегда была открыта мне, постоянно говорила со мной. Правда, я далеко не всегда мог понять ее язык, уловить то, что она хотела сказать мне. Сегодня она уже пыталась поговорить со мной, но я не захотел слушать, боясь печальных новостей. Выдра, ты должен понять меня. Просто иногда бывает невозможно…

— Выразить чувства словами, — кивнул Выдра.

— Точно. Ну а теперь мы все устали, подавлены горем, и если даже Крот все еще жив, вряд ли мы можем чем-то помочь ему, слоняясь в темноте. Пойдем в его дом и поспим. А завтра с утра сходим к Барсуку, обсудим с ним это дело и устроим всеобщие поиски нашего Крота. И я не успокоюсь, пока не выясню, где он и что с ним случилось, — каков бы ни был ответ на эти вопросы. Может быть, завтра мне удастся услышать, о чем говорит Река, и тогда в наших поисках будет больше смысла. А сейчас мы зажжем свечу и поставим ее в лампу. А саму лампу оставим здесь, на пригорке, — на всякий случай. А вдруг он как-то разглядит этот огонек — с этого света или из лучшего мира, — и тогда наш друг поймет, как мы любим его, как тоскуем без него, как хотим, чтобы он… чтобы он поскорее вернулся.

Они зажгли свечу и молча постояли около нее. Затем, водрузив лампу повыше, они последовали за Рэтом — прочь от реки, к дому Крота в Кротовом тупике.

Эта ночь оказалась для Рэта очень тяжелой. Маясь между сном и явью, он все время вспоминал своего пропавшего друга. Чаще всего Крот представлялся ему сидящим в плетеном садовом кресле, подставившим нос теплому летнему солнышку и размышляющим о жизни или скорее даже о несравненно лучшем, а именно — ни о чем.

— Крот, дружище. — Рэт вспомнил, как много раз обращался он так к другу. — Слишком уж тут у тебя уютно, слишком хорошо. Я даже чувствую потребность снова влезть в свою лодочку, чтобы вернуться к куда менее совершенной реальности.

— Неплохая мысль, Рэтти, — ответил бы ему Крот. — И я с удовольствием покатался бы сейчас в твоей лодке. Прямо так себе и представляю: ты — на веслах, ведь грести у тебя получается куда лучше, чем у меня, я — на корме и болтаю лапой в прозрачной воде. Это-то у меня получается лучше, чем у тебя. Проблема только в том, что до лодки и реки далеко. И добраться до них нам будет стоить немалых усилий, а ведь нам и здесь хорошо. Стоит ли утруждаться, вот в чем вопрос?

— Стоит ли, стоит ли… — сонно отвечал воображаемому собеседнику Рэт.

Нет, не раз бывало и по-другому: после пары дней такого ничегонеделания Рэт начинал бунтовать и заявлял:

— Если мы не пойдем к реке сейчас, мы туда никогда не соберемся. А посему я не стану садиться в твое уютное садовое кресло, чтобы не просидеть в нем всю оставшуюся жизнь. Нет, Крот. Сейчас я помогу тебе собраться: захватим с собой кое-что из еды и чего-нибудь попить, с тем расчетом чтобы не голодая провести на реке целый день.

— И половину вечера, — подхватил идею Крот, — если, конечно, не похолодает.

— Отлично! Тогда — вперед!

И они отправлялись вперед, и шли туда — вперед, и добирались до цели, хотя, перед тем как уйти, Крот всегда оглядывался на свой дом, чтобы удостовериться, что этот уютный уголок будет ждать его, что бы ни случилось, даже поздно вечером, когда, уставший от шумной речной жизни и яркого солнца, он вернется сюда, к родному дому, скрытому в тени могучих дубов.

Такие вот воспоминания всю ночь тревожили Рэта. Лишь под утро, как это часто бывает после бессонной ночи, он словно провалился в глубокий, крепкий сон.

— Не будем пока что будить его, — тихонько сказал Вьщра проснувшемуся Племяннику Крота. — Пусть поспит еще немного. Не думаю, что ему хорошо спалось этой ночью. Утрата Крота будет для него тяжелейшим ударом. Нужно постараться смягчить эту боль…

— Утрата? Это еще не факт, — продолжал бодриться Племянник.

— Не думаю, что дядюшка Рэт так легко сдастся, — заявил Портли, которому тоже хотелось надеяться на лучшее.

— Тсс! — прошипел Выдра. — Давайте-ка оба принимайтесь за завтрак. И чтоб тихо!

Племянник и Портли принялись хлопотать по хозяйству, и вскоре Рэт был разбужен защекотавшим ему нос запахом обжаренного бекона со шкворчащими на сковороде сосисками, и восхитительным ароматом ромашкового чая. Эта обонятельная симфония обрушилась на него, заставив вскочить с кровати и оглядеться.

— Где я? — успел спросить Рэт, все еще пребывая в счастливом сонном неведении.

Но уже в следующий миг он вспомнил, где ночевал и, главное, по какому трагическому поводу. Дом Крота, в котором нет Крота и скорее всего никогда уже не будет…

— Ой-ой-ой! — запричитал Рэт и снова уткнулся головой в подушку — мягкую и удобную любимую подушку Крота, на которой в эту ночь довелось спать его лучшему другу.

До слуха Рэта донеслась приглушенная возня на кухне, звон посуды, а затем голос Портли:

— Интересно, а он еще не проснулся? Очень есть хочется. Не можем же мы ждать бесконечно.

— Будем ждать столько, сколько нужно, — негромко, но строго рыкнул в ответ Выдра.

Тихонько встав с кровати, Рэт, не желая нарушить свое одиночество, на цыпочках подошел к окну. Судя по всему, погода обещала быть великолепной. Сквозь стекло виднелось пронзительно синее небо, искрился снег да доносилось звонкое «кап-кап-кап»: таял снег, лежавший на крыше домика.

— Капель, — удивился Рэт. — Как весной. Солнце, тает снег, повсюду вода… Вода…

Что-то в этой капели было особенное, что заставило Рэта стряхнуть сон и распахнуть окно. Призывно звенящие капли манили его, требовали жадно внюхаться в свежий утренний воздух, напряженно шевелить усами, навострить ушки и — слушать. Слушать всем телом, всем своим существом, слушать и понимать: где-то там, поодаль, что-то происходит.

Рэт насколько мог высунулся из окна, стараясь понять, что же такого особенного было в этой капели. Вот они, капли — ничего в них такого… Вот они сбегаются в тонкий ручеек, утекающий… утекающий под снег, туда, вниз по едва заметному склону к саду, в котором стояло завещанное ему Кротом плетеное кресло. Наверное, этот ручеек терялся где-то в сугробах, а может быть, пробивал себе путь к реке… к Реке!

В этот миг Рэт понял, что же так подействовало на него, заставив собраться с мыслями и напрячь все чувства. Река! Река снова ожила и, далекая, едва слышимая, вновь пыталась рассказать ему что-то. Никто другой, ни один зверь, не внял бы этому зову, просто не услышал бы его. Но это была его Река — далекая, за лугами, за рощами, меж поросших ивами берегов, — она текла и звала его к себе.

Сам не до конца понимая, что делает, Рэт тихонько прошмыгнул мимо кухни и выскользнул в приоткрытую дверь. Ничего никому не сказав, ни с кем не попрощавшись, он со всех ног бросился бежать по тропинке. По той самой тропинке, по которой скорбно вел друзей накануне. Но вчера они шли от Реки, а сейчас он мчался к ней, повинуясь ее едва слышимому, но могучему зову, мчался не оглядываясь, надеясь на чудо — на то, что Река даст ответ на его вопрос, что она положит конец трагической неизвестности.