Ивы зимой

— Другим?! — вожделенно прошептал председательствующий, потирая руки. — А что, были и другие? Значит, не все еще внесены в обвинительное заключение, но вы хотите признаться в совершенных в их отношении злодеяниях?

— Да, — всхлипнул Тоуд, по щекам которого покатились искренние слезы сожаления и раскаяния, — я хочу признаться в том, что от моих преступных действий пострадали еще Крот и Рэт. Крота я бросил на произвол судьбы, не оказав ему помощи, а Рэт… Я вполне могу считать себя виновником его возможной гибели.

Неожиданное признание сбило судей с толку, и они сочли за лучшее глубокомысленно помолчать, переваривая полученную информацию.

— Крот? Рэт? А кто они такие? — спросил кто-то из судей.

— Мои друзья, — почти простонал Тоуд. — Нет, нет, я не хотел оставлять Крота в беде. Я сделал это непреднамеренно. И выбрасывать Рэта Водяную Крысу из аэроплана я не собирался — не хотел! Но, понимаете, во всем этом — я имею в виду в полете, в управлении летательным аппаратом — было что-то такое, такое… что-то особенное, что-то, что заставило меня забыть обо всем, не отдавать себе отчет в своих действиях, в их следствиях и результатах… И я… я…

Слова признания звучали еще долго — сбивчивые, запутанные, но искренние и правдивые. Они были терпеливо выслушаны в полной тишине, и, лишь когда Тоуд замолчал, один из членов суда нарушил молчание:

— Секретарь, принесите-ка сюда протоколы свидетельских показаний, рапорты об уликах, доклады экспертиз и прочие документы, которые нам следует изучить повторно в связи с небрежностью, неаккуратностью и неоправданной оправдательной тенденцией, проявленной в ходе следственных действий.

Материалы следствия были немедленно доставлены в зал судебных заседаний. Эти материалы представляли собой ни много ни мало двадцать один толстенный том in quarto, напечатанные плотным мелким шрифтом и переплетенные в кожу, как и обвинительное заключение. Помощник секретаря ввез в зал на серебристой тележке эти тома, словно готовый к разделке румяный ростбиф на банкете где-то в недрах Королевского Дворца Юстиции.

Повторное рассмотрение материалов потребовало некоторого — весьма значительного — времени, в течение которого Тоуд все так же кис и вял, обездвиженный железными браслетами на подлокотниках кресла. Единственным облегчением стало то, что свет, бивший в начале заседания прямо ему в глаза, изменил угол падения, вслед за переместившимся по небу солнцем, и теперь лился откуда-то справа.

— Никакого упоминания о Водяной Крысе, — захлопнув том, произнес председатель суда. — Ни единого. Как равно и о Кроте, и о летательном аппарате, которым вы, по вашему утверждению, управляли.

Выражение лица председателя не предвещало ничего хорошего. Нахмурившись, он продолжил говорить:

— Плохо, мистер Тоуд, очень плохо. К уже зачитанному и рассмотренному списку из ста шестнадцати обвинений, выдвинутых против вас, следует приплюсовать еще по крайней мере штук восемнадцать таковых. Среди них: дача ложных показаний, самозванство, выразившееся в стремлении выдать себя за другого, присвоение движимого (очень движимого) имущества, определяемого как механическое приспособление, в свою очередь именуемого летательным аппаратом…

Упоминание о летательном аппарате — его летательном аппарате, его прекрасной, воплотившейся в жизнь мечте, его очаровательной, послушной в управлении машине — высекло из Тоуда последнюю искру непокорности и возмущения. Ведь если он все правильно понял, они не смели предположить…

— Но… — протестующе перебил он председателя.

— «Но» — что? — громоподобно прорычал тот.

Тоуд моргнул и все же попытался насколько возможно гордо приподняться, распрямиться в железных тисках, сжимавших его. Только сейчас он ощутил всю тяжесть навалившейся на него физической и эмоциональной усталости.

— Я хотел сказать…

— Он хочет что-то сказать — добровольно и без принуждения! — хором проскандировал полный состав суда.

Посмотрев на судей, Тоуд набрал в легкие воздуха и заговорил. Говорил он, надо признать, довольно тихо, но решительно. И эта решительность росла в нем с каждой секундой.

— Я хотел… нет, я хочу сказать, что этот летательный аппарат действительно принадлежал мне, что снимает с меня обвинение в его краже, и я действительно летал на нем, что отводит обвинения в самозванстве. Я сожалею и раскаиваюсь в том, что мой аэроплан, пролетая над Городом, обеспокоил жителей и, может быть, создал для них угрозу, но…

Но больше Тоуд не смог ничего сказать: сила, воля к сопротивлению и надежда покинули его. Две большие горячие слезы скатились по его щекам. У него могли отнять свободу — пусть так! Могли отобрать даже жизнь! Но никто и ничто не могло, не имело права отбирать у него воспоминания о том великолепном, чудесном, героическом перелете, воспоминания, которому суждено было стать его единственным утешением и поддержкой в грядущие мрачные времена, будь то в долгие годы заточения, будь то в те краткие страшные последние мгновения, когда его поведут по тюремным коридорам в последний путь — к той решетке, за которой на фоне неба жадно распахнула свою пасть петля виселицы.

Зал погрузился в молчание, полное недоверия, сомнений, а также неуверенности в том, что следует делать дальше. Тишину совершенно неожиданно нарушил секретарь. Он чихнул.

— Апчхи! — звонко разнеслось эхом по гулкому помещению. И снова: — Апчхи!

Но если это чихание и представляло собой попытку секретаря привлечь внимание коллегии к какому-то пункту судебной процедуры, пропущенному ими в спешке, то ничего из этого не вышло. Выждав еще несколько секунд, председательствующий совершенно неожиданно, так что даже Тоуд оказался застигнут врасплох и вздрогнул от испуга, заявил следующее:

— Ввиду того что подсудимый опрошен, допрошен и выспрошен, ввиду его смиренного признания по большинству вменяемых ему эпизодов и, вполне вероятно, по нескольким еще не вмененным, мы, я полагаю, хотя бы из гуманных соображений, должны как можно быстрее вынести вердикт и огласить приговор, привести который в исполнение (а приводить там будет что, полагаю, в этом нам сомневаться не приходится) при первой же возможности, разумеется, если кто-либо из присутствующих…

— Апчхи! — снова чихнул секретарь.

— Ну да, если кто-либо из присутствующих не хочет что-либо сообщить суду. Секретарь, вы хотели что-то сказать?

— Ваша честь, в деле имеются материалы, свидетельствующие в пользу обвиняемого.

Ничто, даже землетрясение, случись оно прямо в этом зале, не смогло бы возыметь на судей большего эффекта, чем это краткое процедурное напоминание старого судебного секретаря.

Первым взял себя в руки председатель. Остальные судьи тем временем хватали ртами воздух, моргали глазами и расстегивали воротники. Двое даже сняли с себя тяжелые парики.

Председатель прищурился и спросил:

— Вы сказали «материалы». Их что, несколько?

— Три единицы, ваша честь. Насколько это доступно моему скромному пониманию, две из них — связанные между собой обращения к суду, свидетельствующие в пользу подсудимого. Третья же представляет собой свидетельство опознания личности подсудимого в эпизоде, который также может быть трактован в его пользу.

— И что, готовы они, эти материалы?

— Не только готовы, но и переплетены, ваша честь.

В зал был внесен последний том документов. Настолько мал и тонок он был, настолько несерьезно и невнушительно выглядел, что принести его судьям было поручено младшему помощнику помощника секретаря.

— Как того требует процедура, ваша честь, — желая заручиться поддержкой буквы закона, заметил секретарь.

Судьи с отвращением и презрением посмотрели на легшую перед ними на стол брошюрку. Наконец один из них со вздохом сказал:

— Я полагаю, что мы все-таки должны взглянуть на эти филькины грамоты.

С этими словами он открыл обложку, заглянул в текст и… замер с открытым ртом.