Ивы зимой

— Далеко не всегда мы с тобой честно и по-доброму смотрели в глаза друг другу. Не могу не признать, что в вопросе об обещанном почетном чаепитии я вел себя без надлежащей расторопности. Это нужно исправить, и это будет исправлено. Но в жизни порой случается такое, что трудно, иногда почти невозможно исправить. И когда мы сталкиваемся лицом к лицу с такими несчастьями и неприятностями, нам надлежит забыть о наших разногласиях и вместе бороться за общее благо.

— Ну? — не очень-то вежливо выразил горностай свои сомнения. — И что ты имеешь в виду на этот раз?

— Величайшую ошибку правосудия, — многозначительно заявил Барсук. — А теперь слушай: ты возьмешь вот это письмо и, используя все свое проворство и изворотливость, равно как и знание Белого Света за Рекой, доставишь его по указанному адресу.

— А что случилось-то? — Горностай явно не пришел в восторг от просьбы Барсука.

— Дело не только в том, что случилось. Важнее — с кем. Так вот, дело касается мистера Тоуда из Тоуд-Холла.

— А, ну да, Тоуд, — не без некоторого уважения в голосе сказал горностай.

Это скрытое уважение не ускользнуло от наблюдательного Барсука, как, впрочем, и не слишком удивило его. Выходки Тоуда не могли не вызвать определенного отклика в душах склонных к пакостям и гадостям ласок и горностаев. Свой своего ищет, — порывшись в памяти, Барсук извлек из ее глубин эту многозначительную аксиому. Впрочем, сейчас вопреки всяким истинам и явным различиям горностаи были позарез нужны Барсуку, а конкретно этот — в особенности.

— А я буду приглашен на чай? — дерзко осведомился горностай.

Барсук загадочно улыбнулся, пошарил за спиной на каминной полке и извлек оттуда пачку карточек, на которых самым эффектным и крупным шрифтом, самыми блестящими буквами было напечатано:

«Приглашение».

— Одно из них — для тебя, — сообщил Барсук, — при условии, что ты доставишь письмо по адресу.

Бусинки глаз горностая заблестели и вожделенно забегали.

— Я лично подпишу приглашение на твое имя. Персонально! — многозначительно добавил Барсук.

— А я буду сидеть от тебя по правую руку? — почти заговорщически поинтересовался горностай.

Поперхнувшись от такой неслыханной дерзости и заставив себя проглотить уже вертевшийся на языке суровый ответ, Барсук не без усилия произнес:

— Несомненно.

Не тратя больше ни секунды, горностай схватил конверт и был таков. Барсук едва успел проследить за ним взглядом.

— Это все, что я мог сделать, — прошептал Барсук, отлично понимая, как мала вероятность того, что его жалкий голос будет услышан в море новостей, перерабатываемых и поглощаемых самым влиятельным в стране периодическим изданием. — Остается только ждать и надеяться…

Никакой надежды не осталось в душе Тоуда к тому времени, как спустя несколько дней дверь камеры отворилась и на пороге появился его персональный тюремщик в сопровождении троих своих самых рослых и сильных коллег-сослуживцев.

Они вновь заковали Тоуда в ручные и ножные кандалы, оставив ему возможность лишь еле-еле перебирать ногами и, спотыкаясь и падая, тащиться по бесконечным тюремным коридорам и лестницам. Только сейчас Тоуд обратил внимание на то, как сильно вытерты и выщерблены эти ступени и плиты многими поколениями ходивших по ним арестантов и стражников.

— Нет, нет, не сюда… пока что! — воскликнул «оптимистически» настроенный приятель Тоуда.

Как раз в этот момент несчастный узник сунулся было в какой-то особенно мрачный и зловещий коридор. В конце узкого прохода виднелась решетка, а за ней — на фоне серого неба, впервые увиденного Toy дом за время заключения, — петля виселицы, гостеприимно покачивавшаяся на утреннем ветерке.

Тоуд чуть не упал в обморок, но, поддерживаемый под руку тюремщиком, услышал, как тот успокаивает его:

— Я же сказал, что нам пока не туда. В сегодняшнем списке никакого мистера Тоуда нет.

— В списке? В каком еще списке? — попытался выяснить Тоуд.

— Осужденных окончательно и бесповоротно, тех, чей приговор обжалованию не подлежит.

Покрывшись холодной испариной, Тоуд задал мучивший его вопрос:

— А куда меня ведут?

— На судебное заседание, разумеется, — помогая ему проделать последние несколько шагов, ответил тюремщик. — Предварительное и окончательное слушание.

— И предварительное, и окончательное? А как же право подачи кассационной жалобы?

— В твоем случае оно не предусмотрено. Дело сразу рассмотрят в последней инстанции. Тут же вынесут окончательный и не подлежащий обжалованию приговор. Скажу тебе по секрету: оправдательным он вряд ли будет, учитывая, в скольких злодействах тебя обвиняют. Впрочем, бывают и исключения — тут уж как получится. Наперед не предугадаешь…

— Исключения? Раньше бывали исключения и заключенных оправдывали? Когда? Часто?

— Один раз. В тысяча триста семьдесят шестом году, когда пытались засудить святого Симона, прозванного Невинным. С тех пор — никогда.

Словно тяжесть столетий, прошедших со времени последнего оправдательного приговора, вынесенного в этих стенах, навалилась на плечи Тоуда, и, согнувшись, едва доковылял он до тяжелой дубовой двери, преградившей путь. Тюремщик привычно постучал.

Последовала долгая пауза, в течение которой тишину нарушал лишь стук бешено колотившегося сердца Тоуда; затем послышался тонкий, высокий голос:

— Ввести подсудимого!

Дверь распахнулась, и Тоуд оказался в огромном гулком помещении, залитом дневным светом, проникавшим через высокие створчатые окна. В первые секунды Тоуд ничего не мог разглядеть. Когда же его глаза привыкли к яркому свету, он увидел, что прямо под окнами был установлен вдоль стены длиннющий дубовый стол, за которым выстроились семь резных стульев с высокими спинками. Восседали же на этих стульях и за этим столом семь человек — в одинаковых мантиях и париках, с одинаковыми длинными, ничего не выражающими лицами, с одинаково холодными глазами и орлиными носами, — полные сознания собственной значимости и прекрасно отдающие себе отчет в производимом ими подавляющем эффекте.

— Секретарь, проводите подсудимого к креслу, — произнес самый строгий из семи судей, сидевший в середине их шеренги, видимо председатель судебной коллегии.

Конвоиры и личный тюремщик Тоуда остались за дверью. Их место занял пожилой сгорбленный человечек, жестом показавший подсудимому, куда тому следовало пройти. Тоуд рассчитывал, что ему предоставят что-то вроде трибуны, пюпитра или хотя бы конторской стойки, на что можно было бы опереться и чем прикрыть дрожь, бьющую все его тело.

Однако, с трудом передвигаясь в своих обвинительно звякающих кандалах, он был подведен к весьма неудобному и пугающему приспособлению, пребывание в объятиях которого обещало быть куда более неприятным, чем даже сидение в клетке для особо буйных подсудимых.

Приспособление представляло собой деревянное кресло — огромное и жесткое. Оно было так велико, что усаженный в него Тоуд не мог опереться на его спинку, в то время как его задние лапы болтались в воздухе, не доставая до пола. Все это придавало бедной жабе весьма жалкий и беззащитный вид. В довершение ко всему передние лапы Тоуда, положенные секретарем на грубо обтесанные подлокотники, тотчас же были намертво зажаты чудовищными чугунными полукольцами, запирающимися на прочные засовы, вделанные в подлокотники. Эти почерневшие от времени приспособления, похоже, были сняты с какого-то средневекового устройства для выдирания ногтей или выламывания пальцев и, судя по всему, без больших усилий могли быть вновь использованы по их первоначальному назначению. Пока же (и Тоуду этого было за глаза достаточно) они надежно лишили его возможности двигаться до такой степени, что, захоти он даже почесаться или просто взмахнуть лапой, без милости секретаря он не смог бы доставить себе и этой маленькой радости.