Ивы зимой

И из чрева этого монстра, этой штуковины, безошибочно узнаваемый даже сквозь рев мотора, вой пропеллера и свист ветра в крыльях, слышался торжествующий, самозабвенный хохот чуть не забытого, но прекрасно всем знакомого Тоуда в победном экстазе.

А потом Барсук и Рэт — единственные, кто не зажмурил глаза от страха (Племянник Крота, не выдержав, поддался инстинкту и прижался к земле, закрыв голову лапами), — увидели кое-что более ужасное, чем услышали. Они услышали дикий хохот Тоуда и увидели самого Тоуда — собственной персоной. Размахивая лапами и демонически разевая рот в адском хохоте, он пронесся над ними, высунувшись из чрева летающей штуковины. По его физиономии, по его широко открытым глазам, по жестам и осанке можно было безошибочно определить: Тоуд торжествует и блаженствует оттого, что это именно он несется сейчас над рекой, недосягаемый, почти всемогущий, во всяком случае наводящий ужас на любое здравомыслящее существо на много миль вокруг.

Исчез он так же стремительно, как и появился. Летающая штуковина пронеслась над рекой и стала удаляться. Рокот мотора еще некоторое время повисел на месте, а затем словно пустился за ней вдогонку. Уносивший Тоуда аппарат резко пошел вверх, словно стремясь проткнуть небо насквозь, превратился в маленькую точку и, сделав вираж, направился куда-то в сторону. Вскоре он совсем исчез из виду. Пропал, постепенно стихнув, и шум.

Наступила полная тишина. В этой тишине Барсук и Водяная Крыса все еще смотрели в небо, в ту сторону, куда унеслась непонятная штуковина. Тем временем Племянник встал на ноги и отряхнул пальто.

Мало-помалу стали появляться и попрятавшиеся ласки и горностаи. Кто-то высунулся из кроличьей норы, кто-то — из-под густого куста. Кто-то нашел убежище между корнями деревьев, кто-то — в дуплах, а кто-то — под нависшим над водой берегом.

Барсук внимательно посмотрел на Рэта. Рэт так же внимательно — на Барсука.

— Я думаю, что ты думаешь, что я думаю то же, что думаешь ты, — немного запутанно, но, без сомнения, точно заметил Рэт.

— Лично я думаю, друг Рэт, что всякая штуковина, которая поднимается вверх, должна рано или поздно спуститься вниз. И было бы неплохо, если бы к тому моменту, когда она приземлится, мы оказались в нужном месте и должным образом встретили ее. Чтобы потолковать кое с кем кое о чем. А потом пусть эта штука поднимется в воздух еще раз, с единственной целью, каковой, в силу нехватки времени, является для нас обнаружение Крота на еще не обследованных участках речного берега.

Рэт даже не стал пытаться что-либо добавить к этой речи. Он ни за что не выразил бы свои мысли лучше и стройнее. Иногда на Барсука снисходило красноречие, и тогда никто и ничто уже не могло остановить его.

— Ласки и горностаи пусть продолжают поиски, — распорядился Рэт. — Докладывать будете Племяннику Крота. А мы с мистером Барсуком отправляемся в Тоуд-Холл, где…

— …Где мы непременно, — мрачно и сурово добавил Барсук, — реквизируем эту… эту штуковину Тоуда и воспользуемся ею в подобающих целях.

Больше слов и распоряжений не потребовалось. Ласки и горностаи и без того были подавлены тем, что случилось, и поражены тем, что мистер Барсук и мистер Рэт собираются принять в этом самое непосредственное участие.

Не попрощавшись и даже ни разу не оглянувшись, два друга решительно зашагали к Тоуд-Холлу.

IV ВПЕРЕД И ВДАЛЬ!

Как ни наслаждался Тоуд скоростью и мощью аэроплана, для него существовало кое-что другое, способное принести ему еще большее блаженство: возможность продемонстрировать свою новую игрушку друзьям — похвастаться. Чем с большим удивлением, почтением и восторгом смотрели они на него, тем больше он любил их, что, впрочем, не мешало ему считать себя умной жабой и при любом удобном случае напоминать всем вокруг о своем недюжинном уме, хитрости и сообразительности.

В тот день, когда Тоуд испытал невероятный восторг, впервые взлетев в воздух в кабине аэроплана, судьба уготовила ему еще одну удачу: ревя мотором над рекой на бреющем полете, упиваясь скоростью и лихостью движения в воздухе, он заметил устремленные на него с земли взгляды, полные, как ему показалось, благоговения, зависти и восхищения. И были эти взгляды не чьи попало, а самого Барсука, Рэта Водяной Крысы и Племянника Крота, не считая изрядной толпы зачем-то собравшихся вместе ласок и горностаев.

Гордость, переполнявшая Тоуда, чуть не разрывала его, как воздушный шар. И это едва не произошло, когда судьба преподнесла ему еще один подарок: на другом берегу реки под крыльями аэроплана мелькнули Выдра с сыном в окружении пестрой компании кроликов. Кролики, разумеется, прыснули во все стороны при приближении летающей штуковины, но до них Тоуду в общем-то не было особого дела. А вот вытянувшаяся от изумления физиономия Выдры — это да, это стоило многого. Теперь ничто уже не могло бы вывести Тоуда из того безумного блаженства, в котором он пребывал, проносясь над друзьями-приятелями в грозно рокочущем аэроплане. Жизнь казалась ему прекрасной и легкой: рычи погромче, лети побыстрее — и радость обеспечена: мир у твоих ног.

Впрочем, летел по-настоящему не то чтобы сам мистер Тоуд. У него хватило остатков благоразумия воспользоваться помощью настоящего пилота-инструктора, — по крайней мере, на первый раз. А уж потом — потом он им всем покажет. И очень скоро: судя по легкости, с которой пилот управлял машиной, было ясно, что научиться этому — сущий пустяк. Жизнь Тоуда, казалось бы навсегда растоптанная неудачами и погубленная во цвете лет, вновь обретала смысл, становилась все более полноценной и расцвечивалась восхитительными красками.

Последние годы были, прямо скажем, не самыми удачными для Тоуда. В них уместились его безумная страсть к автомобилям (вполне объяснимая и простительная), угон, поимка и суд (абсолютно несправедливый и предвзято-пристрастный), долгое пребывание в тюрьме (грустное и ужасное) и, наконец, побег (дерзкий по замыслу и блестящий по исполнению). Однако неприятности на этом не кончились. Мистер Барсук и эти его подпевалы согласились сохранить ему свободу и не выдавать его властям только при соблюдении определенных — весьма жестких — условий, главным из которых было требование, сформулированное следующим образом: отныне он должен был быть хорошим мистером Toy дом.

Потянулись томительные, пустые годы, в течение которых он тихо и правильно жил в своем поместье, стараясь быть хорошим со всеми встречными и поперечными. Единственное, что поддерживало его в эти унылые годы, — осознание того, что окружающие, а в особенности те, кого он имел счастье и честь называть своими друзьями, постепенно теряли бдительность и свыкались с мыслью о том, что он, Тоуд, забыл свои старые привычки, перестал замышлять неподобающие проделки и вообще «значительно изменился», если не сказать — преобразился.

Порой он и сам начинал в это верить, тем более что друзья всячески старались помочь ему измениться, облегчая по возможности его страдания. Зная, какие жертвы он приносит, отказываясь от новых сумасбродных, порожденных тщеславием затей, понимая, каких усилий стоит ему душить в себе хвастовство и честолюбие, они не упускали случая выразить свое восхищение его персоной и чем-нибудь польстить ему.

Но темными ночами, когда любому живому существу не возбраняется помечтать о самом сокровенном, он то и дело обращался мыслями к тем восхитительным проектам, которые были бы непременно осуществлены, не будь он обязан вечно стараться жить как подобает хорошему Тоуду. Да, он мечтал, он бредил, он так тосковал по всему тому, что ему пришлось бросить, по всему тому, что он не успел попробовать, и еще больше — по тому, о чем он даже узнать не успел, а уже был вынужден отказаться, и все ради того, чтобы стать хорошим!