Страница 13 из 85
— Уж это я знаю, — прошептала мать.
Алексей подошел к двери, осторожно приоткрыл ее, заглянул в щель. Отец лежал с закрытыми глазами, небритый подбородок торчал вверх. «Уж не умер ли?» Майор испуганно прикрыл дверь. Испугался не смерти отца, а что не выполнил его наказ, увидел мертвым. Испугавшись, заторопился:
— Пойду я, мам, мне пора.
— Ну, поезжай, мы уж здесь как-нибудь сами.
Но Алексей не уходил, все стоял и думал: «Как же я уйду? Зачем тогда, спрашивается, приезжал?»
И в это время отец за дверью закашлялся скрипучим кашлем старого курильщика. Прерывая и сдерживая кашель, крикнул:
— Надя! Уехал, что ли, Алексей-то?
Мать вскинула глаза на сына, а он опустил веки, подсказывая ей ответ, и крадучись пошел к выходу.
— Уехал, уехал, — ответила мать и сама ступала на цыпочках вслед за Алешей, чтоб закрыть за ним дверь…
Когда майор возвратился в часть, домой, его ждала заплаканная жена. Подала телеграмму. На этот раз в ней было всего два слова: «Папа скончался».
— Ты успел? — спросила жена.
— Что успел? — Алексей думал, что она спрашивает, успел ли похоронить.
— Застал его живым?
— А, ты об этом… Повидались.
Он не сказал, что не дождался смерти отца. И рапорт еще об одном краткосрочном отпуске писать не стал. «Пусть думают, что я успел его схоронить».
Майор вздохнул тяжело и печально. Очень жаль было отца. Жене сказал:
— Ладно, Аня, потом поплачешь, помоги мне собраться… И вот что… Может быть, ты съездишь к маме? Побудь с ней, поддержи неделю-другую. А может, согласится, вези ее сюда. Пусть с нами поживет.
Жена уехала.
Перед заступлением на дежурство подразделения выстроились на плацу. Под звуки марша вынесли знамя. В наступившей тишине перед уходом под землю Алексей попытался уловить запахи и звуки, которые его обычно встречали на поверхности после дежурства. Но, как он ни старался, не ощущал ни аромата хвои, ни шелеста ветра. Не улавливал даже дыхания сотен людей рядом в строю. Все они стояли в полном молчании. А он сам, все его думы, внимание, чувства были направлены совсем на другое — что-то очень большое и величественное.
Теперь казалось: не звуки и запахи заполняли землю, а только вот эта глубокая, полная тишина. Все замерло перед значительностью происходящего. И в этой затаившейся то ли от восторга, то ли от страха жизни вдруг громко и властно прозвучали слова генерала:
— Для защиты нашей Родины, Союза Советских Социалистических Республик, первой смене на боевое дежурство заступить!
Через некоторое время, опускаясь в лифте все глубже в полную тишину, майор с грустью думал, опять вспоминая отца: «Вот и я под землей. Я даже глубже тебя. Я живой, а ты мертвый. Выходит, под землю мы теперь укрываем не только смерть, но и жизнь. Земля — самый надежный хранитель. Ну что же, батя, буду держать, как и обещал тебе, шнур натянутым, чтобы охранять миллионы жизней, чтобы сдерживать миллионы смертей…»
Майор сел к пульту. Светящиеся лампочки, рычажки, кнопки, стрелки в различных приборах знакомой россыпью раскинулись перед ним на панели. «И шнур во мне…» — подумал Алексей, окончательно отрешаясь от всего земного. А точнее, от всего своего личного и как бы превращаясь в пульс того огромного и страшного, что скрыто здесь под землей.
Николай Горбачев
ПОСЛЕДНЯЯ КОМАНДИРОВКА
Отрывок из романа «Битва»
По громкой связи объявили часовую готовность.
Командный пункт заливал яркий свет дневных ламп, веяло влажной приятной прохладой, и Янов, сидя за центральным пультом, нет-нет да и ловил себя на непрошеной мысли: неужели все это на многометровой глубине в толще земли? Неужели такое в Шантарске, а не в благодатной лесной тиши среднерусской полосы? Центральный пульт растянулся просторно, длинной скобой, отливает мягкой муаровой рябью, многочисленные табло поблескивают разноцветными стеклами — красными, зелеными, белыми; на вертикальной и горизонтальной панелях скобы — приборы, индикаторы, переключатели с темными эбонитовыми ручками, ряды тумблеров и разномастных кнопок — все объединено, сгруппировано по известным разумным принципам, и теперь он, Янов, окидывая взглядом панели, стремился постичь, что здесь к чему. На горизонтальной панели обособленной группой размещались коробки телефонов, динамики громкой связи, селекторное переговорное устройство с баянным многорядьем рычажков, кнопок и сигнальных глазков.
Народу много, но каждый, кто находился здесь, видно, понимал значение момента, потому и переговаривались редко, лишь по необходимости, негромко, не заглушая притушенного, точно шмелиного, гудения вентиляторов. Кося взглядом из-под нависших век, Янов видел сразу почти всех, и знал он тоже всех: главный конструктор Умнов, застывший в напряженной строгости, смаргивал под очками; министр Звягинцев, все больше полнеющий с возрастом, рассеянная улыбка блуждала на полном, тугом и чистом лице; два-три других представителя министерства, управления «Спецмонтаж»; конструкторы комплексов и систем «Меркурия»; генералы Министерства обороны; генерал Бондарин, будто в предельном спокойствии куривший, сухо морщил волевое острое лицо; полигонное начальство — Сергеев, Фурашов, Моренов, начальники некоторых полигонных служб… Видел Янов в центре пульта, в кресле с черной низкой спинкой, и генерал-лейтенанта Купрасова — председатель государственной комиссии крутолоб, с большими залысинами, словно сбит из одних жил, энергичен и подвижен, и Янову порой кажется, что Купрасов даже сдерживает себя, свою энергию. Что ж, пусть включается. И председателем госкомиссии ему быть с руки: пусть-ка и видит, и принимает то, чем придется «владеть»…
Янов сидел у пульта не в центре, а левее от генерала Купрасова, так что в центре, как бы олицетворяя главенство роли и всю ответственность за предстоящее событие, оказывались Умнов и генерал Купрасов. Словно чтоб подчеркнуть свою уже несущественную, второстепенную здесь роль, Янов вел себя не по обстановке просто, не сосредоточенно, как многие другие, поворачивался, посматривал на панели пульта, на сигнальные табло с каким-то игривым настроением, и в глазах его под набрякшими складками-веками вспыхивали хитро-веселые чертики — сдавалось, он вот обернется, обведет взглядом всех, кто собрался на командном пункте, спросит со смешком: «А чего вы так нахохлились, строгие и суровые? Берите пример с меня — я знаю, верю, будет все в порядке!»
Чертики в глазах Янова, однако, гасли, и своего вопроса, всех этих слов он не произносил: обстановка серьезная, и люди, собравшиеся возле пульта управления, правы в своей строгости и сосредоточенности, потому что далеко еще не ясно, что будет, пусть ты и настроен оптимистически, но дело-то трудное, не зависит от твоего настроения, встретят ли антиракеты те, другие, баллистические ракеты… Твое настроение — внутренний барометр твоих дел, вот того решения, которое ты наконец принял: уходишь, оставляешь службу, переходишь в «райскую группу», откуда, как говорят шутники, дорога только в рай… Но ты же приехал сюда не только, чтоб ввести в курс генерала Купрасова, хотя и это важно; приехал с тайной мыслью — и ты ее никому не откроешь, ни с кем ею не поделишься, — приехал посмотреть: какое же оно в окончательном виде, оружие? Устоит ли оно против наступательных ракет, против тех, о которых теперь шумят, на которые делают ставку в гонке вооружений? Какая в нем сила? Конечно, ты далек от тщеславия, что, мол, вот в твое время все было другим, все было лучше, надежнее, весомее, — есть, есть у стариков такое представление, но тобой движет иное, ты просто хочешь увериться, понять, все ли на верном пути, убедиться и успокоиться. Да, убедиться и успокоиться.
Он сейчас вспомнил, что объявил свое решение об уходе сначала дома — в воскресный день, во время ужина. Невестка, жена сына Аркадия, чернявая, мягкая и добрая, подстриженная коротко, «под польку», раза два перед тем заглядывала в дверь его домашнего кабинета и тихо прикрывала ее, ничего не говоря; и он понимал с легкой раздраженностью, что надо оставить рапорт, идти к столу, там все накрыто, там Аркадий и внучка. Он как раз начал рапорт и не хотел отрываться, полагая: вот прервется — и тотчас утратятся и настрой, и накал, изменятся движущие им чувства. А они были сложными: Янов испытывал в душе и удовлетворение от того, что принял такое решение, и грусть — все, теперь будешь не у дел, начнешь «райскую жизнь» (смешно — райскую!), — и вместе обиду, не очень ясную, неотчетливую, но она нет-нет и накатывала кипятком. Уже порвал три или четыре варианта рапорта — не нравились. Что-то в них, когда прочитывал, было не то и не так: то казалось неубедительно, то жестко, по-канцелярски, то, напротив, вроде рассиропленно, слезливо, и он безжалостно на мелкие клочки рвал написанный рапорт и принимался за новый. В конце концов написал коротко: