На самых дальних...

— Ого! «Ароматные»! С материка! — уважительно говорит незнакомец, аппетитно затягиваясь сигаретой. — Погодка, а? Черт бы ее побрал! А еще субтропики… Ждем?

— Ждем, — отвечаю с неохотой.

— Кого? — не унимается незнакомец.

— Да тут… капитана одного. Загулял, видно, в поселке. — «Ну и настырный малый, — думаю себе, — катился бы своей дорогой. И так на душе муторно…»

Незнакомец неожиданно умолкает. Потом после паузы говорит:

— Извините, тот капитан, который «загулял в поселке», это я.

Наступает моя очередь сконфуженно помолчать.

— Ну что ж, будем знакомы, — дружелюбно говорит он, будто ничего и не случилось. — Рогозный Николай Павлович. — И первый протягивает руку.

Ох и работнули мы в тот вечер! Никогда в жизни я не трудился с таким азартом и охотой. А бус, туман, промозглый колючий ветер — все эти мелочи бытия мы просто не замечали.

Мой начальник оказался общительным, свойским малым, к тому же человеком дела. Не успел он появиться на пирсе, как сюда невесть откуда сквозь дождь и туман потянулись машины, груженные всякой всячиной — картошкой, кирпичом, стеклом, соляром, — а со стороны бухты неслышно вынырнула и стала швартоваться у стенки какая-то посудина, видно, та самая шхуна, которую в штабе называли счастливой оказией. И все вокруг вдруг ожило, задвигалось, заспорилось, подчиненное твердой воле Рогозного, хотя тот и не руководил в обычном понимании, а, сбросив с себя плащ-накидку и портупею, сам вкалывал наравне со всеми. Лихо взметнув на плечи мешок с картошкой, он азартно выкладывал:

— Понимаешь, провозился я тут с «Черчиллем», мать его за ногу! Еле выбил. Зам по тылу ни в какую: не дам, говорит, и точка. Пирса у тебя на заставе нет, а на понтоне утопишь. А это тебе не игрушка, а дизель — больших денег стоит. Я тогда к бате: без «Черчилля», говорю, из отряда не уеду, хоть под арест меня сажайте. На заставе обещал — с каким лицом появлюсь? И вообще, до каких пор без электричества сидеть, товарищ майор, седьмой десяток Советской власти. В общем, языком плаката стал говорить. А что делать? А батя в ответ: «Хитрец ты, Рогозный, ну а если утопишь движок, «Черчилля» этого?» Что ж, товарищ майор, отвечаю ему, буду платить из своего кармана, поработаю маленько на электрификацию всей страны. Батя смеется: «Ладно, уговорил. Только просьба у меня к тебе, Рогозный, уезжай-ка ты побыстрей отсюда, а то весь отряд у меня растащишь…»

— Ага, вот как раз его, голубчика, и везут, — оживился капитан, разглядев в плотных сумерках пару слабо светящихся фар. — Отличный, скажу я тебе, этот дизель — «Черчилль»! Сто лошадок, а работает, мерзавец, как часы. — И он, радуясь, точно дитя, бросился навстречу машине, которая уже въезжала на пирс с драгоценным грузом…

Погрузка продолжалась почти всю ночь, и я чувствовал, как что-то во мне ломается, делится, и за той неведомой чертой, которая вот-вот исчезнет, канет в прошлое и наша беззаботная курсантская жизнь, и красивые праздничные парады, и увольнения в город, и вечера в пединституте, а останется со мной этот напористый капитан, пирс, бус, стосильный «Черчилль», 1000 литров солярки, 500 килограммов картошки, стекло, кирпич, гвозди и прочая мелочь, которая сейчас позарез нужна моей заставе. Словом, вся та романтика, которой мы вдоволь нашпигованы в двадцать лет, неожиданно для меня самого трансформировалась в эту обыкновенную, рядовую по своей сути ночную погрузку. Обыкновенную для всех остальных, для меня же исполненную наивысшего смысла. Я словно бы заново узнавал себя: что я за человек, что я люблю и что ненавижу, добрый я или злой, что я могу и чего не умею. Правда, еще довольно смутно, но я уже понимал: это и есть моя новая жизнь, то, о чем часа три назад говорил Стас.

Мы вошли с Рогозным в азарт, легко ворочали тяжелые ящики, мешки и прочую бочкотару, будто старались показать друг другу товар лицом. Нас захватил какой-то необъяснимый порыв энергии и энтузиазма. Нам было легко, весело и хорошо. Мы громко переговаривались и еще громче хохотали, тревожа ночной безлюдный пирс и редких прохожих на берегу.

— Ты женат? — кричал мне Рогозный, увлекая к шхуне ящик с гвоздями.

— Что я тебе плохого сделал? — еще громче кричал я в ответ.

— Ха-ха, молодец! Люблю таких!

Потом мы сели перекурить, и Рогозный признался в своих опасениях. Без всякой рисовки, просто и очень откровенно.

— Когда батя сказал, что заместителя дает — молодого, только из училища, — обрадовался я. Наконец, думаю, повезло, а то все один да один — как белка в колесе крутишься. А потом вдруг боязно стало. Думаю, встанет мой зам в сторонке, форму новенькую одернет, фуражечку поправит, чтобы, значит, кокарда на одной линии с носом была, ручки в карманы и будет себе спокойненько так глазеть на погрузку. Каков пример для подчиненных! Сразу конец всей репутации. А ты — молодец! Вкалываешь за милую душу — не угонишься! Поговорить — одно удовольствие: подкован на все четыре. По-моему, сработаемся. А? За форму не переживай. Женька постирает. Жена моя.

В море мы выходим под утро. Ловко лавируя между неуклюжих плашкоутов и рыбацких посудин, покидаем бухту. Никакого фейерверка по этому поводу не предвидится. В предрассветных сумерках спит поселок, спят трудяги пирсы, спит рыбозавод, и только океан работает без перерывов — волна за волной без устали катятся к берегу.

Наша шхуна — настоящий боевой пограничный транспорт, и команда здесь, судя по всему, самая боевая: работает четко и слаженно.

Мы с Рогозным стоим на палубе, еще не остывшие после погрузки, курим и блаженствуем. Дождь кончился. Слабый ветерок с моря рассеивает клочья тумана, и мы видим Горячий пляж. Пытаюсь отыскать на той полоске берега нашу невзрачную на вид гостиницу «Приют скитальцев». Там ребята. Наверно, еще спят. Кто знает, когда теперь увидимся? Когда я после вызова в штаб заскочил за вещами и стал лихорадочно прощаться, у них были такие лица, что у меня вдруг комок подкатил к горлу. И тогда, спасая положение, инициативой завладел Стас. «Кончайте киснуть, — сказал он. — Давайте на прощанье нашу, курсантскую!» И мы, обнявшись, запели:

«Оркестр, играй туш!» — бодро скомандовал я и решительно зашагал к поджидавшей меня машине. «Почему мы всегда думаем об одном, а делаем другое?» — спросил я себя, прыгая на подножку машины и оборачиваясь к ребятам. Я же их всех люблю, чертей! Готов за них в огонь и в воду! Без них я как перст без длани, как статуя без пьедестала, как вопиющий в пустыне одинокий глас… Почему же я так ухожу, почему не могу дать волю чувствам?..

А песня наша продолжала звучать. Она была со мной и потом, когда я мчался в Южный, и потом, когда мы вкалывали с Рогозным всю ночь на пирсе. Звучит она во мне и сейчас — шесть наших молодых стройных голосов под аккомпанемент Валькиной гитары.

Огибаем по дуге мыс с маяком и берем курс на север. Тают и растворяются в дымке очертания поселка и Горячего пляжа. Лишь темно-зеленый горб вулкана с куполообразной вершиной еще долго рисуется вдали.

— Теперь пойдем вдоль берега, — со знанием дела говорит Рогозный. — Каботаж…

Я молча киваю. Я знаю, что такое каботаж. И вообще, я уже многое знаю о Курилах, но говорить мне сейчас, честно говоря, не хочется — хочется помолчать. Пусть подольше звучит во мне наша песня. Я хочу запомнить голоса ребят и их лица. Всегда сдержанного и несколько холодноватого в своих эмоциях Стаса, высокого, голубоглазого, похожего на киноартиста Столярова из кинофильма «Цирк»; лысеющего сердцееда и балагура Диму Новикова с его броской внешностью (да простит он мое смелое сравнение) героя-любовника; хитрющую мордуленцию Володи Матросова с глазами-щелками на монгольский манер; добрейшее, всегда светящееся улыбкой и участием лицо Витеньки Тарантовича и, конечно же, нашего неотразимого Валентина Альзобу, мечтательного и несколько рассеянного блондина, объект влюбленных вздохов студенток Калининградского пединститута, первейшего спортсмена и гитариста… Интересно, а сам-то я как смотрюсь в этой компании, если взглянуть на себя со стороны? Говорят, что похож… впрочем, неважно на кого. Девчонки (сам замечал) поглядывают, даже кое-кто письма хорошие писал. Но теперь мне это ни к чему — знаю я эту их верность. Чего я хочу? К чему стремлюсь? Честно говоря, я и сам пока не знаю. Представляю, что бы сказал по этому поводу Стас: «Андрей Дмитриев, у тебя нет сомнений, у тебя нет проблем, да и в разговоре ты сплошной пассив. Это плохо, Андрей Дмитриев! Помнишь, как отвечал Толстой на вопрос «Как живете?»? «Слава богу, беспокойно…» «Нет, — отвечаю я воображаемому Стасу, — ты не прав, Стас Прокофьев! Есть у меня и желания, и сомнения. Я хочу утвердить себя. Вот главное мое желание. Почувствовать, что имею моральное право на ответственные решения за себя и за других — моих будущих подчиненных. Получится ли это у меня, честно признаюсь, не знаю. По натуре я очень стеснительный, и это мне всегда мешало. А вообще-то Валька прав. Когда мы вместе, все кажется нипочем. Там слово вставил, там поддакнул, а решение вроде как принял. Другое дело — один на один с собой. Тут за спины других не спрячешься, чужим умом не проживешь…»