На самых дальних...

Я не стал спрашивать у Рогозного, что он написал в том письме, которое в тот же день ушло в Москву, откуда был наш «герой», но, судя по тому, как Кривошеев разительно с тех пор переменился, не трудно было догадаться, какой вексель выдал ему НП в то сложное для него время, хотя завод, как выложил мне по секрету Рогозный, никакого такого запроса и не делал…

После моего назначения и убытия Рогозный тоже долго не задержался на «Казбеке». Его перевели на другую заставу, уже в большой поселок, где базировался крупный рыболовецкий колхоз. Я слышал, он освоился на новом месте удивительно быстро, у него был железный контакт с рыбаками, и вообще, он, как всегда, был весь в работе и в планах. Ему там было где развернуться, куда приложить свои силы.

Возвращаясь из отпуска, я заглянул к ним в поселок, благо от Горячего пляжа это совсем недалеко. Передал московские гостинцы, повозился с девчонками — Маринкой и Наташкой.

— Ну как? — спросила меня вдруг Женя, и я почему-то сразу понял смысл ее вопроса. Полез в карман и молча протянул ей фотокарточку Татьяны.

…Мы встретились в Москве совершенно случайно. Я зашел на огонек к своим школьным друзьям, и первой, кого я увидел, была она. Узнал ее не сразу: модная прическа, эффектное платье, нежный цвет лица, на руках маникюр. От той геологини, которую я знал, остались только волосы и глаза.

— Ну, здравствуйте, товарищ лейтенант Андрей Дмитриев! — сказала она, подходя ко мне и улыбаясь, чем сразу повергла в изумление всю компанию.

— Как вы здесь оказались? — удивился я.

— Очень просто, — сказала она. — Иду по улице — подходят два молодых человека, пристраиваются, спрашивают, как зовут. Я, конечно, молчу. Тогда они говорят: «А у нас сегодня гость с Курил. Молодой неотразимый лейтенант. Пойдемте с нами». Я сразу почему-то подумала, что это вы. И вот я здесь.

Два молодых человека, которые приставали к девушке на улице, смущенно улыбаются и уводят всю компанию в другую комнату. Очень понятливые и очень сознательные молодые люди.

— А вы очень изменились, — говорит она мне, — возмужали, погрубели как-то.

— Вы тоже изменились, но не очень. Просто стали еще лучше, — говорю я и смотрю ей прямо в глаза.

— Боже, что я слышу! — восклицает она с милой притворностью. — На Курилах вы были такой бука. Кто вас выучил этому? Или вы все придумали заранее.

Я сам удивляюсь, что со мной происходит, но не сдаюсь.

— Мой любимый герой Гекльберри Финн как-то сказал, что слова никогда нельзя придумывать заранее. Посмотри в глаза — и они сами потекут как по маслу.

— В таком случае, — говорит она, глядя мне прямо в глаза, — я очень и очень благодарна вашему любимому герою…

— Красивая девушка, — сказала Женя, возвращая мне фотографию.

— Если он зажмет свадьбу, как на «Казбеке» день рождения, я ему этого не прощу, — изрек Николай Павлович, приглашая нас к столу.

Через год Рогозного перевели на запад, в Белоруссию, в самую глухомань лесного партизанского края. Но это случилось уже после того, как я уехал учиться в Москву…

Я ВЕРНУСЬ

Весной у меня вдруг портится характер. Плохо сплю, раздражаюсь по мелочам, рассеян, работа валится из рук. Часто поглядываю на хмурое московское небо и с тревогой констатирую, что погода опять нелетная. Жадно ловлю прогнозы по Дальнему Востоку и Сахалинской области, внимательно просматриваю всю газетную информацию под рубриками «Пестрый глобус» и «Отовсюду», где обычно рассказывается о тайфунах и землетрясениях в бассейне Тихого океана. А все это, вместе взятое, означает, что меня снова неудержимо тянет на Курилы.

Не знаю, сколько это может продолжаться — месяц, два? — но в один прекрасный день (внешне, может, и самый обычный) раздается звонок: «Собирайся, командировка подписана…» — и голос в трубке кажется песней.

Что сборы для старого пограничника! Куртка, сапоги, вещмешок, пара запасных портянок. Слава богу, знаю, что такое Курилы, в ботиночках туда не полечу. И вот дорога. Старая. Знакомая. Много раз изъезженная. Я уже знаю наперед, что Красноярск, скажем, или Иркутск мы наверняка проскочим, а вот Хабаровск не облетишь никакими силами. И будешь тут сидеть, как минимум; сутки или двое. Так оно и есть…

Мне нравится аэропорт в Южно-Сахалинске. Тихо. Спокойно. Огромные стекла окон смотрят на летное поле. Сидишь в кресле, и видно, как разбегаются и взлетают в небо самолеты. Или не взлетают. Стоят с зачехленными двигателями и терпеливо ждут погоды. Погода здесь — лотерея: кто знает, когда выпадет твой счастливый билет? Но ты ждешь и надеешься, потому что Сахалин — это уже почти Курилы. И терпишь. И готов терпеть еще.

Мой счастливый билет выпадает через сутки. Як-40, место у окна, сосед — майор с пограничными погонами, свой, родной человек, хотя и совершенно незнакомый. Летим. Пробиваем облачность. Море где-то внизу, угадывается голубыми блюдцами озер. Никакой болтанки, комфорт, стюардесса разносит на голубом подносе минеральную воду. Но я помню другой свой полет. Улетал тогда с Курил насовсем. Было это вечером, и над морем нас встретил сплошной грозовой фронт. Наш грузопассажирский Ли-2 швыряло и трепало, как перышко. Молнии вкривь и вкось кроили черное грозовое небо, точно светом электросварки высвечивая салон и наши напряженные лица. И я в шутку подумал, что Курилы не хотят выпускать меня из своих объятий. Хотя тогда совсем было не до шуток, и весь наш маленький экипаж — пять мужчин и молоденькая девушка — ощущал нечто близкое к состоянию невесомости. И вдруг — треск, грохот, словно раскололась земля. Ну, думаем, все, конец света! Сжались, боимся пошевелиться. А оказывается, в грузовом отсеке свалились какие-то ящики. Смеху было потам…

Сколько воды утекло с той поры! Где сейчас ребята? Разбросало нас по границе. Все мы разбрелись, все переменялись. А дружба, дружба? Матросов в Петропавловске-на-Камчатке. Стас где-то в Приморье. Димка… впрочем, где Димка, не знаю. И Тарантович — тоже… Помню, несколько лет назад развернул газету, и руки вдруг задрожали. Как раз события тогда были на дальневосточной границе. Очерк назывался «Жив Матросов!». Пробежал глазами первые строчки, и сразу отлегло от сердца: жив наш Матросов. Володьке и его ребятам, отличившимся в бою, посвятили целый подвал в центральной прессе. Пришлось ему, первому из нас, понюхать настоящего боевого пороха, заслужил он свою боевую медаль. Знал, чувствовал я, должен был наш Матросов совершить подвиг. К этому его обязывала геройская фамилия и решительная, неуемная натура. А совсем недавно мы свиделись с ним в Москве. Он уже подполковник, солидный человек, две дочери. Вспомнили, конечно, ребят, Курилы, наши лучшие годы жизни… «Читал твои очерки, рассказы. Видишь — слежу. Ты у нас теперь один на всех — писатель». — «Да брось ты, какой уж там писатель! Это еще нужно, как твою медаль, заслужить…»

— Давайте знакомиться, — говорит мой сосед, внезапно обрывая нить моих мыслей. — Майор Захаров. Я из Владивостока.

— Дмитриев Андрей. Из Москвы.

— Журналист? — в упор спрашивает меня майор.

Ну и нюх у нашего брата пограничника! И думаю про себя: а что во мне эдакого, чтобы так сразу — и в точку?

— Что, угадал? — улыбается майор.

— Угадали, — отвечаю.

— На Курилы впервые?

Впервые. После долгой разлуки. Это я думаю, что отвечаю, а сам молчу.

Майор истолковывает это по-своему.

— Кто на Курилах не бывал, тот и света не видал, — назидательно, с чувством превосходства говорит он. — Я лично в седьмой раз лечу, в командировку. — И усмехнулся: — Вечно, скажу вам, какие-то передряги — с погодой, транспортом. А в прошлом году вулкан взорвался. Молчал сто шестьдесят лет и вдруг взорвался. И все равно тянет сюда. Сам не знаю почему.

А я здесь прожил три года. Три лучшие года в своей жизни. Это я только думаю, что отвечаю. А майор продолжает:

— Конечно, экзотика — вулканы, гейзеры, магнолии, бамбук… Но кого удивишь сейчас экзотикой? Я думаю, здесь другое. Уклад жизни. Живут широко — не истончатся. Дружат так дружат…