Страница 26 из 89
Мы, как всегда, много шутим и подначиваем друг друга, но даже в этом чувствуется, как каждый истосковался по этой встрече. Особенно достается Новикову, который заметно раздобрел на казенных харчах. Он сразу попадает под наш перекрестный огонь. Дима отбивается, как может:
— Что вы, ребята! У меня стабильный римский вес.
— Ну и живот! Нет, вы только посмотрите!
— Это не живот, это опущение груди, — не сдается Димка под дружный наш хохот.
— С каких это пор грудь можно коленкой пнуть? — Это Стас.
— Пора, кажется, знать, у мужчины все, что выше колен, — грудь, — парирует Димка.
— Нет, Новиков, ты теперь не Новиков, а мешок здоровья, — резюмирует Тарантович.
— А что толку, что ты худой, как «мессершмитт».
— Дима, французы говорят — «хороший петух всегда тощий», — подбрасываю я полено в огонь.
— Зато у полинезийцев тучность — признак красоты. Вот так, Андрюша.
Нет, Новикова голыми руками не возьмешь. Мы оставляем его в покое.
— Стас, у тебя такой вид, будто ты командуешь по крайней мере комендатурой. — Это уже Димка переходит в наступление.
— Комендатурой, положим, рановато, а вот заставой уже второй месяц, — отвечает Стас не без гордости.
— Ба, прости, не знал! Растут же люди!
— Андрей, что это с тобой произошло? — Это уже Стас ко мне. — Ты утратил свое самое привлекательное качество — перестал краснеть.
— Он — злопыхатель, — приходит мне на помощь Новиков. — Красней, Дмитриев, на здоровье. Стыд — самое революционное чувство. Маркс сказал.
— А как там Валька? — вдруг спрашиваю я, и смех вокруг смолкает.
— Ничего, — отвечает после паузы Новиков. Они на одном острове, он должен знать. — Скучает здорово, а так — ничего…
«Ничего». Ответил как-то уклончиво и скудо, — думаю я. — «Ничего»?! И это о Вальке, душе нашей компании, неунывающем менестреле, мечтателе и фантазере, первейшем спортсмене и объекте влюбленных вздохов… Что бы это могло значить?»
Но даже минутная неловкость, с какой мы вспомнили об Альзобе, не смогла подорвать нашего энтузиазма. Ребята взахлеб делились новостями и впечатлениями, и я чувствовал, что это не простое желание выговориться на близких людях, — все исходит от души и по-настоящему, по-серьезному их волнует и заботит. Я смотрел и не узнавал своих парней. Все-таки мы здорово изменились за это время. Видимо, в человеке в этом возрасте очень быстро происходят качественные накопления.
И только я не участвовал в разговоре. Ребята, конечно, принимают это как должное. Я всегда мало говорю. Но сейчас я помалкивал по другой причине. А что мне им сказать? Не вспоминать же, в самом деле, о том, какие вопросы подбрасывает мне на политзанятиях Завалишин или как Максимов экзаменовал на ловом фланге! Как гонял по стрельбищу Дон Карлос или как я бегал встречать в проливе белые пароходы и боролся с меланхолией… Конечно, я прибедняюсь. Было немало у меня и в активе. Но пассив — он всегда пассив. Вон Стас — уже командует заставой! Нет, я не завидую, Стас достоин этого, но мне вдруг подумалось: а мне, могли бы; скажем, мне доверить заставу?
— А ты чего молчишь? — спросил меня Матросов. — Или у тебя все в ажуре?
— Все в ажуре, — говорю я, — ты угадал. — И вдруг меня понесло: — Субстанциональность психического субстрата констатируется единством трансцедентальной апперцепции, что означает существование души и доказывается тождеством нашего я… Хватит или еще? — спросил я.
— Валяй дальше. Очень интересно, — сказал Димка.
— Ты, случаем, не того? — спросил Матросов и потрогал мой лоб.
— Нет, я не того. Это задачка такая есть. У Канта.
— Ну и что? — спросил Матросов, ошарашенно пяля на меня свои щелки-глаза. — Ты эрудитом стал, да?
— Не стал, а сделали, — уточнил я.
— Кто? — спросили хором.
— Подчиненные.
Наступила пауза. Ребята переглянулись.
— Ну и ну! — только и сказал Тарантович.
— Ну и ну! — сказал Матросов. — С тобой не соскучишься.
— У тебя там что, философский клуб вместо заставы? — спросил Стас.
— Вроде того, — ответил я.
— Хотел бы я посмотреть, как они при таком философском образовании по флангам бегают. — В голосе Стаса явно сквозила ирония сугубо военного человека к штатскому.
— По флангам тоже бегают неплохо, — спокойно парировал я.
— Что-то очень сомневаюсь, — сказал Стас с нажимом на «очень».
— А ты скажи, Стас, только не стесняйся, был хоть раз такой случай, чтобы я уступил тебе в кроссе или на марш-броске?
— Ну, не было, — нехотя согласился Стас. Он не любил говорить о таких вещах, где в чем-то кому-то уступал. — А при чем здесь ты? Я же не о тебе…
— Так вот, — продолжал я, — они бегают по флангам не хуже моего, а точнее, я — на их уровне. Ясно?
— Ребята, к чему весь этот разговор? — поморщился Димка.
— А все к вопросу о философском образовании, — сказал я и посмотрел на Стаса. — Кто ценит у пограничника ноги, а кто и голову.
— Один — ноль, — зафиксировал Матросов.
Устраиваемся мы в казарме учебного батальона, временно, на период сборов, приспособленной под офицерское общежитие. Просторный деревянный барак, два ряда двухъярусных коек, окна смотрят в сопку и на клокочущие у ее подножия серные источники. Экзотика! У щита с расписанием сборов толпятся наши коллеги — замполиты застав. Подходим и мы, читаем. Распорядок дня: занятия до обеда, занятия после обеда, ночные стрельбы. Пара вечеров свободных.
— Я думал, тут дадут отдохнуть, — разочарованно резюмирует один из офицеров.
— А это разве не отдых? Это — курорт! — отзывается второй. И мы с готовностью поддерживаем его — смеемся вместе со всеми. Настроение такое, легкое.
Мы с Матросовым соседи: он вверху, я внизу. Рядом Стас с Тарантовичем, по другую сторону — Новиков, койка у него одноярусная. Как старшего по званию, его назначили нашим начальством. Матросов по этому поводу не преминул съязвить:
— Лысый, а уже старший лейтенант.
И в ту же минуту горько пожалел об этом. Димка, не моргнув глазом, тут же назначил Матросова дежурным по нашему офицерскому общежитию.
— Злоупотребление властью, — пробурчал Матросов. — Знал бы, что ты за тип, не стал связываться.
— Первый признак умного человека — понимать, с кем имеешь дело, — назидательно произнес Новиков.
Вечером мы идем на танцы в поселок. Семь кэмэ по отливу в один конец. Песок под ногами плотно сбитый, отглаженный океаном, шагается легко. Казалось, совсем недавно мы мчались по этому курильскому асфальту на попутке, поспешая на пирс, чтобы выручить Верочку, подгоняемые жалобными стенаниями нашего влюбленного товарища Володи Матросова, а прошел уже почти год. Целый год! Бухта залита ослепительной иллюминацией. Светло как днем. Сотни рыбацких судов сгрудились здесь, образовав большой шумный город. В самом разгаре сайровая путина. Косяки серебристой остроносой рыбки вошли прямо в бухту. Ее ловят по ночам, на свет. Делается это просто: опускают по бортам сети-ловушки и включают яркие голубые люстры, развешанные над водой, а когда сайра устремляется на свет и буквально кишит у бортов, зажигают красный свет. И рыбка замирает. Как под гипнозом. Мы видели, как мальчишки черпали ее с пирса обыкновенными ведрами…
Матросов знаками отзывает меня в сторону. Я отстаю.
— У меня идея, — говорит он с заговорщицким видом, и его хитрая мордуленция, как всегда в подобных случаях, сияет. — Я тут зарплату получил за полгода… — Он наклоняется к моему уху и шепотом излагает свой план.
— Я тоже получил зарплату за полгода, — говорю я ему.
— Вот и порядок! — говорит он. — Только ты Стасу ни звука, иначе все пропало.
— Я буду нем как могила, — торжественно клянусь я словами сквайра Трелони из «Острова сокровищ».
На улицах поселка мы с Матросовым незаметно отрываемся от своих и с большим опережением прибываем в клуб рыбака. Бал в самом разгаре. Играет музыка, в фойе полно народа. В основном девушки — с рыбокомбината и студентки строительного отряда. Сколько здесь девушек! Я за целый год не видел столько даже в кино. Матросов протискивается к кассе. Я — за ним.