На самых дальних...

— Пустяки, — отвечаю я. — Не беспокойтесь. — И открываю дверь.

— Одну минуту, не уходите…

Мне, признаться, не очень нравится такая бесцеремонность, но я остаюсь. Я вижу в полумраке, как она, завернувшись в простыню, садится на кровати, свесив на пол босые ноги.

— Мне сказали, что вы москвич. Приятно за десять тысяч километров от дома встретить земляка.

— Да, вероятно, — соглашаюсь я, и кажется, не очень любезно. Мало того, что негде теперь спать, веди еще с ней приятные разговоры.

— Я бы могла передать что-нибудь вашим. Через неделю мы рассчитываем быть в Москве. — Она тянется к тумбочке, берет сигареты, закуривает, и на мгновение я вижу в свете спичечного пламени ее лицо — мягкий овал подбородка, пухлые губы, тонкие полудужья бровей, волну волос, спадающих на плечо.

— Спасибо, — благодарю я рассеянно и как-то заторможенно начинаю воспринимать действительность. — Пожалуй, я воспользуюсь вашей любезностью…

Говорить больше не о чем. Я пользуюсь паузой, желаю ей спокойной ночи и, не дожидаясь ответа, быстро выхожу.

На крыльце меня уже поджидает старшина Малецкий. Он конфузливо начинает мне объяснять, что это геологи, их трое — два парня и девушка, зовут Таней, что нас сегодня не ждали и он решил…

— И правильно сделал, — перебиваю я его. — Все правильно, старшина. — И иду отдыхать в канцелярию, где меня ждет мой старый друг, «суворовский топчан»…

Утром геологи уходили. Когда я выглянул в окно, они уже были одеты и стояли во дворе в окружении наших заставских кавалеров — два крепких бородатых парня, лет по тридцати каждый, и моя ночная знакомая — Таня. Она была ничего себе, эта геологиня. В полном порядке, как выразился бы Дима Новиков. Я еще ночью смог это рассмотреть.

Я уже успел побриться, привести себя в порядок и теперь занимался составлением наряда на предстоящие сутки, время от времени бросая взгляд в окно. Геологи почему-то медлили, Таня поглядывала на окна канцелярии. Может, она ждала меня? Я ведь пообещал ночью «воспользоваться любезностью». К тому же положение гостеприимного хозяина обязывало меня их проводить. Но я так и не вышел: старшина их встретил — старшина и проводит. Я сам не знаю, почему так поступил. Может, всему виной было то, что они, эти геологи, тоже были частью того недоступного мне мира, отношение к которому я так мучительно определял для себя? Может, причина была в другом. Впрочем, не знаю. Как не мог я знать и того, что это не последняя наша с Таней встреча и ровно через год наше знакомство совершенно случайно будет продолжено уже в Москве. Но даже если бы я знал все наперед в это яркое августовское утро, я бы все равно не вышел.

Нет, я определенно становлюсь женоненавистником…

ЧП

— Застава, в ружье!

Эта команда, отданная мною, в одно мгновение разлетается по нашему «Казбеку», продублированная и усиленная голосами дежурного, старшины и командиров отделений. Я слышу топот в казарме, позвякивание оружия, сдержанные голоса людей. Спустя минуту с небольшим мы уже в траншеях опорного пункта, подковой изогнутого в сторону моря. В нашу бухту тихо, по-воровски, на малых оборотах двигателя, входило незнакомое судно. Судя по отсутствию топовых огней и любых других опознавательных знаков, это не пограничный корабль и не «фрегат» Петрова. К тому же у нас с моряками четко отработанный порядок сигнализации. Незнакомое же судно никаких сигналов не подавало. Еще с вечера с НП мне докладывали, что снова в нейтральных водах на участке нашей заставы появилась «Юсе-мару». Час спустя она вошла в наши воды и поставила сети — три порядка, о чем я немедленно доложил в отряд. Но отстаиваться она обычно уходит в нейтральные воды — сендо там осторожный. Кто бы это мог быть?

Мои часы показывают 3.15 ночи. Тут же из блиндажа опорного пункта я связываюсь с отрядом и докладываю оперативному дежурному обстановку. Тот внимательно меня выслушивает и советует усилить наблюдение и действовать по обстоятельствам, пообещав тут же связаться с морской бригадой. Между тем незнакомое судно уверенно, словно бывало здесь не раз, вошло в бухту ближе к подветренной стороне и бросило якорь. Его чуть развернуло лагом, и по очертаниям рубки на фоне посеревшего, предрассветного неба мне показалось, что это рыбацкая шхуна. Ждем. Наблюдаем. Нервы напряжены, как струны. Дотронься — зазвенят. Там, в бухте, на борту незнакомца, ни огонька, ни звука — тишина, будто вымерло все. Почему-то вдруг в памяти всплыла молчаливая, давящая на психику атака каппелевцев из фильма «Чапаев». Надо обойти опорный пункт, ободрить ребят. За себя у телефона оставляю Малецкого. Мои опасения напрасны — люди сосредоточенны и, чувствую по себе, внутренне отмобилизованы. Это не занятия по тактике и не учебная тревога, видят сами — противник не условный, а самый реальный. Так что лишних слов здесь не надо. С границы начинают прибывать наряды, вливаясь в наши не такие уж густые ряды и усиливая оборону. Это тоже действует положительно. Теперь уже можно маневрировать силами. Станковый пулемет я выдвигаю на левый фланг — фланговый огонь самый эффективный, к тому же отсюда ближе к цели. Сам определяю для него позицию, ложусь вместо первого номера и делаю наводку. Быстро светает. В прорези прицела все четче и четче вырисовывается цель…

— «Юсе-мару»!

Кто первым произносит это? Кажется, Зрайченко. Он здесь, рядом со мной, и я знаю его голос.

— «Юсе-мару», — волной прокатывается по цепи вдоль всей траншеи. — Гляди, точно — она!

Теперь и я вижу, что это наша старая знакомая «Юсе-мару» — серый окрас бортов, приземистая рубка, вращающаяся антенна локатора. Что же это — сендо изменил своему правилу? Или очень надеется на свой мощный локатор? Подобной наглости я что-то не припомню…

Еще раз связываюсь с отрядом — ответ прежний: «Вести наблюдение. Ждать…»

Совсем уже рассвело. На шхуне зашевелились, взвилась над камбузом тонкая струйка дыма, по палубе туда-сюда прошли двое, кто-то копошился в рубке. На нас — ноль внимания. А корабля нашего все нет и нет. Терпению моему приходит конец.

Я беру у старшины самодельный, сработанный Шарамком из жести рупор и выхожу из траншеи на край обрывистого берега. В руках у меня бумажка с двумя десятками самых ходовых японских выражений.

— Аната ва Сорэн рёкай ни хаиттэ иру то но дэс (Вы находитесь в территориальных водах СССР), — громко говорю я по-японски. — Я, офицер пограничных войск Советского Союза, требую, чтобы вы немедленно покинули наши воды…

В ответ на мой «ультиматум» на шхуне врубили наружную трансляцию на полную катушку — зазвучал какой-то залихватский джаз-банд.

Это уже было слишком. На наших глазах вершилась сейчас самая великая для нас, пограничников, несправедливость — нарушалась граница. Дерзко, нахально, с издевкой. Уповая на безнаказанность. В наших пограничных инструкциях на этот счет имеются четкие требования: против рыболовецких судов оружия не применять и никаких насильственных действий не производить. Доложить и ждать, вести наблюдение. Видно, сендо с «Юсе-мару» неплохо их знает. Но тогда как же быть с тем пунктом, где сказано, что граница СССР священна и неприкосновенна? Ведь он стоит в тех же инструкциях самым первым, и даже тем, кто на границе без году неделя, дважды объяснять его не надо — знают назубок. Как тут быть мне, замполиту, первейшая обязанность которого — крепкий моральный дух заставы?

Решение приходит само собой. Оно не оформилось четко в моем мозгу, но я уже знал, что́ мне следует делать. На этот раз я не стал мысленно взвешивать, как поступил бы на моем месте кто-либо из ребят. Гораздо важнее для меня сейчас было то, как поступлю в этой ситуации я сам. Каким-то непостижимым образом я вдруг почувствовал: то, что меня мучило и угнетало в последнее время — тоска, сомнения, безволие, — активно искало выхода и жаждало вылиться в действие сильное, решительное и дерзкое, способное одним махом перечеркнуть все. И я понял: эта минута настала.