Страница 12 из 15
Избавься от всех этих внутренних голосов, и вскоре, к своему удивлению, ты обнаружишь еще один голос, тихий, как шепот, голос, которого ты никогда прежде не слышал, – и ты не сможешь определить, чей он… Нет, этот голос не принадлежит ни твоей матери, ни твоему отцу, ни священнику, ни учителю. И вдруг – внезапное понимание, что этот голос – твой собственный… Вот почему ты не мог установить, чей он, кому он принадлежит.
Он был всегда, но звучал очень тихо, – почти неслышно, потому что он был подавлен, когда ты был совсем маленьким ребенком; а голос был очень тихий… как росток, который едва успел прорасти, но его завалили кучей всевозможного хлама… А теперь ты тащишь на себе этот хлам и совсем не помнишь цветок своей жизни, который все еще жив, все еще ждет, что ты откроешь его.
Открой свой собственный голос.
Потом следуй ему без страха.
Куда бы он тебя ни вел, там – цель твоей жизни, там – твое предназначение. Только там ты сможешь осуществиться, там ты найдешь чувство удовлетворенности.
Только там ты расцветешь, – а в этом цветении случается знание.
Как ты можешь знать себя? Ты еще даже не вырос. Может быть даже, ты все еще внутри своего семени; может быть, даже ростку не было позволено прорасти. Каждая религия об этом заботится: немедленно окрестить ребенка… сделать обрезание… отвести на какую-нибудь индуистскую церемонию… А ребенок совершенно не понимает, что вы с ним делаете.
Обождите!.. – даже для того, чтобы получить избирательное право, ребенку придется ждать двадцать один год, ждать до совершеннолетия – даже права вмешиваться в третьесортную политику ему придется дожидаться двадцать один год! Неужели для посвящения в религию не нужно зрелости? Я бы сказал, для решений относительно религии может быть подходящим возраст сорока двух лет… но никак не день от роду – ребенок едва успел родиться, а вы уже начинаете принимать за него решения; другие уже принимают за него решения.
Да, новорожденного ребенка можно поднести к урне для голосования. Ему можно вложить в руку бюллетень и помочь опустить бюллетень в ящик, и он под вашим руководством изберет президента или премьер-министра, – но ребенок совершенно не осознает происходящего: зачем этот ящик?.. зачем эта карточка?..
Ведь вы так не делаете. Вы понимаете, что для того, чтобы разобраться в политике, нужно время, хотя бы двадцать один год – не меньше. Но для того, чтобы разобраться в религии, вы совсем не отводите времени. Вы боитесь, – потому что, если вы дадите ребенку достаточно времени и не напустите ему в голову туману, прежде чем он начнет думать своей головой, прежде чем он услышит свой собственный голос, у вас ничего не выйдет. Вам уже никогда не сделать из него иудея или христианина, или индуиста, или мусульманина.
Может быть, однажды он станет религиозным, но это будет уже его собственный поиск. Может быть, однажды он найдет пути, ведущие к молчанию, пути, ведущие к самому центру существования, но это будет уже его собственное исследование.
И помните одно: что бы вы ни нашли сами, это приносит экстаз.
Если самого Бога дать вам в готовом виде, это не принесет вам экстаза.
Но иногда ребенок, бегая по берегу моря, находит самую обычную раковину… вы увидите, что ребенок в экстазе.
Когда я был совсем маленький, я возвращался с реки домой, и все мои карманы… – а у меня было очень много карманов, я непременно хотел иметь много карманов. Мой отец говорил:
– С этими карманами ты похож на сумасшедшего. Меня все время спрашивают… Ты без конца доставляешь хлопоты, и без всякой причины. Ну зачем тебе четыре кармана спереди и по два кармана по бокам?
– Они мне нужны, – отвечал я. – Мои потребности отличаются от твоих. Я никогда тебе не говорю, сколько у тебя должно быть карманов: это твое дело.
Мне нужны были карманы, потому что, когда я ходил на реку, я находил удивительные сокровища – множество красивых камешков, разноцветных, ярких, и я часами бродил по пескам, собирая их. И я возвращался домой с грузом, который был почти вдвое тяжелее, чем я сам.
Завидев меня у входа, отец говорил:
– Так вот для чего тебе нужны карманы! Ты что, сошел с ума? Зачем ты все время носишь эти камни? А нам приходится каждый день их выбрасывать.
– Ты не понимаешь, – отвечал я. – Можете их выбрасывать, но если бы вы хоть что-нибудь понимали… я испытываю такой экстаз, такую радость, когда вижу эти камни! Меня не интересуют твои деньги, мне не интересует ничто другое – я просто собираю камни.
Но радость была в том, чтобы их искать; чтобы долго идти вдоль реки только ради того, чтобы найти один красивый камень.
Однажды отцу это так надоело, что он привел четверых рабочих и сказал им:
– Пойдите на реку и принесите как можно больше камней, потому что он каждый день тратит на эти камни слишком много времени.
И они принесли полные ведра камней. Они точно знали, где их можно было взять – я понятия не имел, что там был рудник – и они высыпали их в моей маленькой комнате, где у меня был свой собственный мир и куда никому нельзя было входить. Отец сказал:
– Все это тебе. Теперь больше незачем ходить на реку, потому что ты не найдешь ничего лучшего. Мы собрали для тебя камни всех цветов и всех видов… ты тратишь слишком много времени.
– Ты отнял у меня всю радость, – сказал я. – Суть была не в камнях, а в том, чтобы их находить. А теперь я смотрю на эти камни – их здесь тысячи, – но не чувствую никакой радости. Уберите их. Ты что-то разрушил.
– Но, – сказал отец, – я думал, ты любишь камни.
– Нет, камни здесь не при чем, – сказал я, – я люблю не камни, я люблю их находить. Камни были только поводом. Иногда ты находишь камни, иногда ты находишь бабочек, иногда ты находишь цветы, иногда ты находишь истину, – но помни: красота всегда в том, чтобы что-то найти, а не в том, что именно ты нашел. Это только повод.
– Кажется, тебя трудно сделать счастливым, как ни старайся, – сказал отец.
– Это правда, – сказал я. – Никогда не пытайся сделать другого человека счастливым. Этого никто не может. Ты можешь сделать меня несчастным – это возможно, – но счастливым? Это мое абсолютное право: быть или не быть… Ты не можешь заставить меня быть счастливым; это насилие. Высыпав передо мной все эти камни, ты пытаешься сделать меня счастливым?
Но нечто подобное все равно случалось по всякому поводу. Постепенно в моей семье стали понимать, что, похоже, этот мальчик очень странный, и лучше оставить его в покое. В моей семье поняли, что в мои дела лучше не вмешиваться, да это и бесполезно – от этого все только осложняется: я находил такой выход, который делал положение еще более затруднительным.
Наконец, пришло время, когда я сидел в своей комнате, а моя мать заглядывала и говорила:
– Жаль, что тут никого нет. Я хотела послать кого-нибудь на рынок за овощами.
– Я тоже никого не вижу, – говорил я. – Точно никого нет, только я. Тут никого нет.
Меня вообще перестали брать в расчет – как будто меня и не было. Мать смотрела на меня и говорила: «Что-то я никого не вижу…» Или соглашалась со мной: «Я тоже никого не вижу, комната пуста», – и шла дальше, чтобы найти, кого послать на рынок.
Как только меня стали воспринимать так, будто меня нет – как только я был признан как никто… Я вижу в себе, что с того момента я не слышу никаких голосов. Должно быть, мне было лет девять или десять, когда меня признали – моей семье ничего другого не оставалось, как признать, что я никто: ни в чем на меня не рассчитывать, не поручать мне никаких дел. Даже в мелочах…
Моя мать говорила: «Сходи на рынок и принеси дюжину бананов», – и я шел на рынок. До рынка было недалеко, всего четверть мили; городок был маленький. Но на протяжении этой четверти мили я встречал столько людей, вступал в такое количество дискуссий, что к тому времени, как мне удавалось добраться до рынка, я уже не помнил, за чем пришел. К тому же и время обычно было уже позднее. Я должен был поторапливаться, потому что солнце уже садилось – или давным-давно село.