Одолень-трава

Где-то на исходе часа Викентий Викентьевич робко просунулся в дверь:

— Извини, я только кое-что возьму.

Он бочком-бочком прошел к своему столу, взял с него книги, какие-то бумаги и, не задерживаясь, вышел. Но хотя и какую-то минуту он пробыл в кабинете, все же успел заметить, что одному Коле прилаживать к стояку поперечную связь не очень удобно. Через некоторое время в кабинете появилась Вика.

— Папа сказал, что тебе одному несподручно. Можно, я буду тебе… Ну вот, ты этот брусок закрепляешь, а другой-то конец его висит. Давай я подержу.

Отказать ей у Коли не хватило духу. К тому же одному монтировать каркас стеллажа было и в самом деле несподручно. И хотя Вика всего-то или подавала нужный инструмент или что-то поддерживала, это была самая настоящая помощь. Работать стало легче. И легче, и труднее. Потому что теперь им постоянно приходилось сталкиваться друг с другом: то плечом или боком один другого заденет, то ладонь с ладонью соприкоснется. И каждое такое прикосновение, отдаваясь в сердце, выбивало его из рабочей колеи, уводило мысли в сторону. Надо бы думать, нет ли у этой филенки перекоса, а думается, почему у Вики горячая рука и тонкие, почти прозрачные пальцы…

Одет был Коля по-рабочему: черные брюки, клетчатая, расстегнутая на верхнюю пуговицу рубаха. Впрочем, и вторая пуговица из-за слабой разношенной петли при работе частенько расстегивалась сама. Вот и сейчас. Коля склонился над нижним креплением опорного бруса и вся грудь у него оказалась нараспашку. Вика, поддерживая брусок, присела на корточки рядом. Но руки-то у нее заняты, а глазам делать нечего. И получилось так, что взгляд ее упал на расстегнутую грудь Коли. Она разом изменилась в лице и сжалась, как от удара.

— Это… тогда?

До Коли не сразу дошло, что спрашивает Вика про шрам от ножа. Он молча кивнул и стал поспешно застегивать рубашку.

— Больно было?

Тоже вопрос! Коля уже хотел рассердиться, но, взглянув на Вику, осекся: в глазах у нее стояли слезы. Она словно бы сама сейчас пережила, перечувствовала сердцем его тогдашнюю боль.

В кабинете стало очень тихо. Он не знал, что надо говорить, что надо делать. Он даже потерял ощущение времени и не знал, долго или коротко, минуты или секунды это продолжалось.

Вика материнским жестом погладила его, как маленького, по голове, не отнимая ладони, медленно провела по виску, по щеке. От этого ласкового прикосновения ее руки было и горько, и сладко до слез. И чтобы не выдать себя — только этого еще не хватало! — Коля сказал:

— Знаешь, остается, в общем, только лицовка. Это и одному можно. Спасибо. У тебя небось и своих дел хватает…

Вика молча встала и так же молча, не проронив ни слова, ушла.

Лицовка — работа более тонкая, чем монтаж каркаса, но и более приятная: видишь окончание дела и видишь не его изнанку, а именно лицо. То они с Викой, вгоняли каркас в стенную выемку; теперь, лицуя стеллаж, Коля уже как бы вписывал его в общий интерьер.

Когда работа была окончена, он позвал в кабинет Викентия Викентьевича. Что-то он скажет!

Викентий Викентьевич пришел вместе с Викой.

— Ну, давай показывай.

Он мельком взглянул на творение Колиных рук еще от порога, потом прошел за свой стол, сел в кресло и оттуда стал приглядываться к стеллажу уже более внимательно.

Коля, как перед глубоким нырянием, набрал побольше воздуха и затаил дыхание.

— А ведь недурственно!.. А, Виктуар?.. Чего я больше всего боялся, так это белой вороны… Видишь ли, Коля, я уже привык к своим шкафам и полкам, взгляну на них — у меня сердце радуется. Вот мне и хотелось, чтобы твой — не знаю уж как его назвать: шкаф или стеллаж — был не сам по себе, а с ними заодно… Только вот эти «окошки»…

Викентий Викентьевич говорил о трех не предназначенных для книг пустых «окнах» в середине стеллажа. Коля не торопился с ответом: может, Викентий Викентьевич сам догадается.

Раньше отца поняла назначение «окошек» Вика.

— Ты, папа, считаешь, что человек полку придумал только для книг. А представь, вот в этом «окошке» будет стоять ваза с цветами…

— Или вот эти дымковские петухи и коники, — подхватил Коля. — Ну разве это дело: на одном шкафу у вас — целый птичий двор из петухов, а на другом — табун коней. Они же в такой куче того и гляди заклюют или перетопчут друг друга. И хохлома тоже не смотрится…

Пока Коля все это говорил, Вика проворно сняла со шкафов несколько фигур и поставила их в «окна»: в одно — петухов, в другое — коней, в третье между ними — хохломскую братину. Стеллаж ожил, заиграл, даже вроде бы заулыбался. Улыбнулся и Викентий Викентьевич.

— Ай да Коля! — весело и по-мальчишески задорно воскликнул он. — Утер мне нос. Я тут, старый тюфяк, развожу турусы на колесах, чтобы твой шкаф с моими заодно, а ты, оказывается, не только о моих шкафах подумал, но и о том, что на них пылится, позаботился… Теперь-то видно, что и нижние створки, и навершье твоего стеллажа текстурой дерева да и той же глухой резьбой очень даже явственно перекликаются и с дымкой и с хохломой… Какую оценку, Виктория, поставим мастеру?

— Ну уж если ты назвал его мастером — чем не оценка?! — Вика улыбнулась, очень довольная, что они с Колей так хорошо поняли друг друга. — Перехвалим — как бы не зазнался. А ему еще одну такую стенку делать.

— Согласен. И теперь-то — дело сделано — мастер, наверное, не откажется от угощения…

Зазвонил телефон. Трубку снял Викентий Викентьевич, но, послушав, тут же передал Вике.

— Тебя.

— Да, я, — кому-то ответила Вика. — Ты откуда? От Боба? Ну как вы там?.. Вадим? Нет, пока еще не приехал… «Лада» в экспортном исполнении?.. Об этом потом, потом, Музик. Позвони мне завтра, сейчас я, понимаешь, занята. Пока…

Вика положила трубку. Улыбка сошла с ее лица.

— Муза говорит, что Вадим от Боба уже уехал, а что-то его еще нет… Ну, мастер, пойдем угощаться, ты заработал.

Вика называла его мастером с явной иронией, но это ничуть не обижало: он и в самом деле еще только подмастерье. А вот идти на кухню с ней не хотелось. Если бы не этот звонок! Он словно бы разом отдалил ее, и теперь Коля не знал, о чем с ней можно разговаривать. Разве что о работе: он скажет, когда примерно будет готов второй стеллаж, а потом спросит, в какой день недели удобнее всего привезти его. Скажет, что он, конечно, предварительно позвонит, чтобы не сваливаться снегом на голову, и спросит, когда, в какие часы, лучше звонить, чтобы зря не беспокоить Викентия Викентьевича. Ну, и так далее. Глядишь, время и пройдет.

Сочиненный по дороге на кухню план на этот раз пригодился. Вика отвечала на его вопросы, сама спрашивала. Но весь разговор был чисто деловой.

Перед уходом он в сопровождении Вики зашел к Викентию Викентьевичу попрощаться.

— Присядь на дорожку, — указал Викентий Викентьевич на кресло. — И ответь мне вот на какой вопрос: а почему бы тебе не поучиться в нашем институте?

— То есть как поучиться? — не понял Коля.

— Обыкновенно: посидеть за партой, послушать преподавателей, меня, например.

— Так ваш же институт художественный, а я никакой не художник.

— Уточним: ты, скажем, не живописец. Но у нас есть факультет декоративно-прикладного искусства.

— Я об этом как-то никогда не думал.

— Подумай, до нового учебного года у тебя время есть.

— Но я даже не знаю, с чем туда поступают, какие работы надо подавать, и вообще.

— Это все Вика тебе расскажет. А почаще будешь к нам приходить — она тебя и к экзаменам поднатаскает. Ну, разумеется, и я, чем могу, помогу. Про Вику я говорю потому, что в этих делах она знает больше меня.

— Ты, папа, нынче слишком добрый: то его расхваливал, теперь за меня взялся. — Слабая улыбка тронула Викины губы, но глаза по-прежнему оставались задумчиво-отрешенными.

— Вы оба — хорошие ребята, мне нравитесь — почему я вас не могу похвалить?! Это мое законное право, оно записано в Конституции.

— Что-то я не помню такой статьи.

— Как, а статья о свободе слова?.. Ну ладно, мы отвлеклись. Давай послушаем, что нам ответит будущий студент нашего института.