Улицы гнева

Марта не испугалась, когда от стены ее дома отделилась фигура. Как всегда, у калитки дежурил Щербак. Буйный чуб свисал на чистый ребячий лоб лейтенанта. Тысячи таких лейтенантов сражались нынче против фашизма. Марта видела их и среди пленных, и среди окруженцев. Щербак, присланный Петром Захаровичем одним из первых, стал ее ближайшим помощником. Ему не было и двадцати трех. Он заканчивал университет по факультету физики и математики, когда началась война. Университет эвакуировался в Саратов, а он с товарищами пошел на фронт и попал в окружение. На новой должности Анатолий Щербак проявил бесстрашие и неистовство, быстро стал своим: пил, играл в карты, ругался как заправский разбойник и, несмотря на молодость, внушал подчиненным уважение и даже страх.

— Я полагал, он будет вас провожать, Марта Карловна.

— Как видишь, Толя.

— Все благополучно?

— Почти.

— Вы чем-то встревожены. Что случилось? Марта оглянулась по сторонам.

— Зайдем во двор...

Скрипнула калитка.

— Надо немедленно связаться с Петром Захаровичем. Скажешь, Марта узнала... Срочно прячьте того человека. Его предали... Женщина предала.

Щербак крепко сжал руку Марты. Будет сделано, пропуск при нем. Как-нибудь доберется до хуторов.

Глава одиннадцатая

Последний маршрут Сташенко был долгим и мучительным. Редко удавалось выспаться, надежных явок оставалось все меньше и меньше. В Кривом Роге задержался: после мартовских расстрелов вставала к борьбе новая смена — молодые, неоперившиеся. Старые связи рухнули, как будто единым махом кто-то смахнул терпеливо вывязанную паутинку.

Затем он перебрался в Пятиречье, где гитлеровцы при помощи местных предателей тоже провели солидную «чистку»: в каждую ранее верную дверь теперь стучался с опаской.

Вовсе обессиленный, он пришел в Павлополь. Михаил Андреевич Глушко, человек в свое время крепко обиженный Советской властью, встретил его так, будто ожидал давно.

— Ну что ж, племянник, садись, пей чай, закусывай с дороги. Тебя-то как звать, племянничек?

— Василий, Вася, — ответил Сташенко. — Сын вашего младшего брата Ивана Андреевича, что сослан большевиками, если помните, в тридцать третьем. Из Архангельска он, если не ошибаюсь...

— Тебе, племянник, ошибаться не положено, про брата точно это. Оставайся, стало быть, слово свое исполню. Я энкаведешникам обещал тебя принять и обеспечить в трудную минуту. В пульку играешь?

— Преферанс, что ли?

— Да, в преферанс.

— Нет, не сподобился.

— Вот, значит, что скажу, по-карточному: мизер купил ты неудачно, при пяти взятках, пожалуй, остаешься.

— Плохо это?

— Куда уж хуже.

Глушко нынче был главой ассенизационного обоза. Организация эта, по словам самого Глушко, работала «не бей лежачего», хоть запахи источала на всю «губернию». Днем начальник пропадал на обозном дворе среди вонючих бочек, а по вечерам усаживался за преферанс с пивом и водкой.

Хозяйкой в доме была Люда, подвижная и смышленая девчушка. Мать давно умерла, оставив двух дочек и мужа. Старшая уже была замужем, проживала в Егоршино, под Свердловском, а младшая — с отцом. Тоненькая, белесая и востроносенькая Люда по вечерам сиживала на скамеечке, пела под гитару, собирая вокруг себя солдат и цивильных. Итальянцы, дымя сигаретами, добродушно подпевали: «А я пиду в сад зельеный, в сад криниченку копат...»

Она внимательно и, надо сказать, настороженно приглядывалась к своему новоявленному «двоюродному братцу», видимо соображая, какая миссия выпала на ее долю. Вскоре они подружили. Она называла его «дядя Вася», хоть приходился он ей кузеном. Иногда и кузен подсаживался к солдатам, щелкал или, как говорила Люда, «лузгал» семечки, вступая в беседы, когда надо было, ругал Советы и порядки при них. Он слегка посвежел, хотя зеркало на комоде по-прежнему отражало худое и часто небритое лицо.

Дядя Вася сошелся с железнодорожником Никифором, жившим во дворе, и стал делать зажигалки. Он подолгу не бывал дома, а простаивал за верстаком у соседа.

Однажды кто-то попытался спугнуть Сташенко. Люду расспрашивали о нем, кто да откуда, чем живет. Девчушка встревожилась, хоть виду не подала. Она не раз уже по просьбе дяди Васи носила в один дом книжки, все больше томики Лермонтова. «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит». Сташенко сказал ей, чтобы никому не рассказывала про эти его чтения.

О любопытствующем том человеке она тотчас же рассказала дяде Васе и отцу. Папа был выпивши и сказал, что мало ли шантрапы ходит нынче по белу свету и стучит в чужие калитки? Он, если надо, до самого гебитскомиссара дойдет и обрубит тот наглый нос, что в его ароматную епархию суется. Его сам Петря назначил и стоит за него...

Однако Сташенко по-другому откликнулся на слова Люды. Он еще раз расспросил девочку о том, кто «лузгал» с ней семечки. Какой на вид, возраст, приметы — глаза, нос, одежда...

Тревога уже знакомо поднимала в дорогу, совала в руки суковатую палку, набрасывала на плечи старую, засаленную котомку. В пути он чувствовал себя прочнее, он не привык засиживаться, а здесь вот зажился. Надо уходить. Сказал об этом Люде. Та прижалась к нему, чужому, и он, истосковавшийся по своим, вспомнил дочь, сына, жену, с которыми простился дождливой ночью на станции Чаплино, куда их домчал шальной грузовик.

— Ничего, Людочка, мы еще встретимся. Гора с горой не сходится, а человек с человеком, ого! Я тебя еще познакомлю со своими. У меня чуть помоложе девочка, Валентиной, Валюхой зовут.

— Она пионерка? — спросила Люда.

— Пионерка, конечно. А ты?

— Я тоже была в пионерах, один раз даже в лагерь ездила.

Он обнял ее, поцеловал.

— Спасибо тебе за все, дочка.

— Ну вот еще, дядя Вася. За что спасибо? С вами веселее. Отец сами знаете какой...

На этот раз странное предчувствие заставило его сесть за стол и записать все, что запомнил мозг в последние месяцы. Этого он еще ни разу не делал. Все — в голове. Чем больше накапливалось в памяти различных сведений, тем сильнее опасался он карандаша и бумаги. Нынче, царапая пером, он вспоминал людей, чьи имена заносил в список, скрип калиток, мерцание каганцов, рукопожатия, приглушенный говорок... Каждый новый надежный адрес он мысленно взвешивал, словно грамм радия, излучавшего спасительную энергию. Когда список уже лежал перед ним, страх вдруг наполнил его: не предает ли он подполье? Вот ведь существует уже дубликат того, что таится в его памяти. Достанься врагу и...