Страница 53 из 98
Сбрасываем военные императорские мундиры — ведь Карольи одел своих вояк в ту же цисарскую форму, только без габсбургских кокард.
И документы у нас хоть и наши, да с другими фамилиями, вот какая свобода.
Уленька, девушка моя! Звезду, что ты мне дала, мы хотим засветить во всем мире. Пусть сияет она ленинскими глазами, пусть горит в ней его сердце. Где ты, боевичка моя, на каких фронтах?
Слышит, слышит мое сердце, что сражаешься где-то над Днепром, с пани Директорией, с ее петлюровскими наемниками. Эти славные вести доходят и до нас: Красная Армия что ни день, то освобождает новый город, новые села, чтобы там свободно начинала жить советская власть. Можешь ли ты быть в стороне от всего этого? Э, нет… ты там, там, моя далекая звезда.
И мы здесь боремся за то же. Разжигаем с Каролем и Яношем народные восстания, Уже такие районы Венгрии, как Бекеш и Чонград, где больше всего запало в сердце слово коммунистов, взрываются гневом восстаний против власти графа Карольи. Не выдерживает этой народной вспышки буржуазия, и Карольи удирает за границу, передав власть социал-демократам. А спросите, смогут ли они ее удержать, пойдет ли за ними народ?
А на улицах Будапешта — демонстрации, демонстрации…
— Выпускайте из тюрем коммунистов! Их слово хотим слушать! Пусть они нами руководят!
Не в силах социал-демократы сами совладать с народом, пришлось выпустить из тюрем коммунистов.
К добру ли это или нет, но пошли на такое коммунисты: объединились с ними в одну — социалистическую — партию. Что поделаешь…
Решились они на это, потому что сами еще не окрепли, а Советская держава — ох… сама кровью истекала.
Надеялись, что, может, все-таки удастся объединенными силами выступить против королевских румынских войск, против буржуазной Чехии и остальных врагов.
А у прожорливой Антанты свои были планы. Рассказал нам Кароль, что французскую армию, стоявшую в Салониках, посадили уже в вагоны, чтоб направить в Румынию. А не задумались ли вы, куда она могла пойти дальше? Не иначе, как вместе с румынами на Венгрию, а там через Бессарабию целилась на советскую землю, на Красную Армию. Вот какой был план у этой хищной Антанты, соль ей в глаза и камень в грудь. Сразу бы раздавить ее, как погань, под ногами. Да разве могли мы сделать это?
Но мечтали, ах как мечтали мы сделать это. И верили, что удастся. Вот уже 23 марта 1919 года перед парламентом выступает Бела Кун. На всю жизнь запоминаются такие дни. И перед рабочими на острове Чепель он разъясняет, что в мире делается, как надо рабочим организоваться. И мы все трое слушаем эту его речь и видим, что не тот стал Бела Кун, измордовала его будапештская тюрьма. Тюрьма есть тюрьма, а на своей земле, если получил ее от своих соотечественников, она бывает еще страшнее. Тут еще больше жестокости просыпается в человеческом сердце. Тем более если оно не за то, чтобы панскую и графскую землю разделить между бедными людьми. Если оно не хочет, чтобы на фабриках и заводах хозяином было государство, а не один какой-нибудь богатей.
Бела Кун так доходчиво, так толково говорил.
— Нам надо иметь свою Красную гвардию!
— Будет, будет Красная гвардия! — словно отвечает ему каждое рабочее сердце.
— И мы пойдем на улицу Ловарда, номер один, где записывают в ее ряды, — говорю я Каролю.
— Не на то мы, хлопцы, с вами сдружились, не для того были сагитированы, чтобы теперь от всего этого отойти. Идем записываться все трое, — отвечает мне Кароль. — Но перед тем хочу с Самуэли Тибором поговорить. А он выступает завтра среди русских военнопленных во дворе технического училища в Гаявари. Пусть скажет, где мы теперь больше всего нужны.
«Среди русских военнопленных!» Эти слова словно прожгли мое сердце. А может, среди них есть кто-нибудь, кто Улю мою знает? Но стыжусь сказать это вслух, а говорю так:
— И мне интересно, Кароль, услышать, как Самуэли будет выступать.
И Яношу тоже интересно. Идем втроем.
Под конец марта весна с каждым днем все сильнее дает себя почувствовать, как и наша победа. Поступь и дыхание советской власти чувствуются вместе с весенними переменами в природе. На ратуше, на дунайских пароходах — красные флаги, а нам кажется, что уже во всем мире красный стяг поднят. Улицы полны народу. Столько радости, что и в сердце ее не вместить. Народ поет, и мы с ним распеваем.
Все газеты написали, с чего Венгерский революционный совет начинает свою жизнь. Кароль нам это все на радостях по нескольку раз прочитал, и мы знаем: уже 23 марта газета «Пешти гирлап» писала, что Революционный совет Венгрии обращается к солдатам, которые вернулись из Советской России, с призывом вступить в Красную Армию.
Нас, нас первых назвала! Знает, кто будет надежной силой — революцию оборонять.
И уже газета сообщила народу, как по радио приветствовал ее Ленин, объявила, как будут с фабриками, с заводами и шахтами поступать. Все, все Революционный совет так устраивает, как Ленин в России делал.
Только еще про панскую землю нет в газете ясного слова. А крестьяне этого ждут. «Делите, делите скорее эту землю богачей меж людьми. Тогда село грудью будет стоять за Революционный совет», — хочется мне кричать. А пока иду с хлопцами в сад Гаявари, распеваю с будапештским людом на улице. Ведь этот Революционный совет всего лишь какую-то неделю как живет и правит, а вон уже какой у него понятный народу голос. Дойдет очередь и до земли.
Уже когда подходили к Гаявари, рассказал нам Кароль, как Тибор Самуэли тайно пробирался сюда из Москвы через Украину и Польшу. 3 января 1919 года он уже был здесь. Бела Кун с другими коммунистами объявились в Будапеште еще в ноябре восемнадцатого года. Графу Карольи они упали на голову, как град. Бросили потом коммунистов в тюрьму, но социал-демократы не долго этому радовались. Пришлось, пришлось выпустить коммунистов. И вот мы пришли уже послушать Тибора Самуэли.
Пленного люду собралось в том саду видимо-невидимо. Одеты кто как. На одном его военная одежда лохмотьями висит, другой раздобыл уже себе гражданский костюм. Но тот, памятный мне, барачный дух сразу закричал о себе. Везде он был одинаков — русский ли, австрийский или немецкий. Дух, порожденный войной, и ни с каким другим его не спутаешь.
Мы пришли, когда митинг уже начался. Какой-то человек зачитывал телеграмму комиссара по иностранным делам Советской России товарища Чичерина. Он призывал русских воинов, что были здесь в плену, вступать в венгерскую Красную Армию.
— Это не Самуэли зачитывает телеграмму, а Берман, — говорит нам Кароль. — Я видел его в Москве. Наверно, его сюда Ленин прислал. Как далеко Ленин от Будапешта, а видите, не забыл про нас.
За Берманом выступили и другие ораторы, а уже потом заговорил и Самуэли. Как мне помнится, он был в форме австрийского унтер-офицера, только на фуражке была красная звезда, такая же, какую Уля мне подарила. Эту, Улину, и я уже приколол. Самуэли сам черный, худощавый, еще очень молодой и с красивым лицом. Но глаза без души — слепы, уши без сердца — глухи. Чего стоит красота без разума? И золото без разума — грязь. Но у Самуэли такой был лоб, будто разум прямо на нем был написан. И все слова его этим разумом и сердцем светились. Вижу, вижу я и по тебе и по твоей речи: глаз твой видит далеко, а ум еще дальше.
Тибор Самуэли говорит по-русски, а мне радостно, что я понимаю. Объясняем с Каролем, как можем, Яношу, о чем он говорит. Тибор Самуэли сообщает: из тех отрядов Красной гвардии, что есть чуть ли не на каждом заводе, уже создаются первые полки Красной Армии. Молодое Венгерское советское государство должно иметь свои регулярные вооруженные силы. Надо, чтобы и русские военнопленные вступали в венгерскую Красную Армию.
— Проберемся, хлопцы, поближе к Самуэли. Как кончит он говорить, я хочу с ним о своем потолковать, — шепчет нам Кароль.
Янош и я тоже за то, чтобы поближе нам быть к Самуэли. И уже мы начали проталкиваться, когда…
Свет ты мой неразгаданный! Или это мне привиделось, или правда — моя Уля стоит в потрепанной русской царской шинельке и в черной папахе.