Аистов-цвет

— Паныч, у меня есть жених, и он сечевой стрелец, и ему, наверно, не такое выпало, как вам. Прошу руками меня не трогать.

— А я что — плохое тебе что-нибудь делаю? Есть жених — так пусть и будет. А мне что? Я только хотел немножко поиграть от радости, что моя мамаша взяла себе такую славную горничную. А ты… — Он, как злой, избалованный ребенок, искривил губы, хмуро посмотрел на Теклю, а потом, когда она пробовала градусником воду, быстро наклонился к ней и поцеловал в щеку: — На тебе за твою злость. Зови сюда своего жениха, пусть убивает меня, если не убил еще ни одного москаля на войне.

Панычу хотелось шутить, а ее сердце от этого его веселья все больше туманилось, будто чуяло что-то недоброе. Она надеялась узнать у паныча, что там слышно о стрелецких сотнях в Карпатах, и еще думала сказать ему, что вот и его папочка прочитал какую-то газету и очень быстро ушел после этого из дому. И такой сердитый, так нервничал. И что бы то могло быть? Не иначе, как что-то недоброе стряслось там, куда подались сечевые стрельцы. Но, видя паныча в таком веселом настроении, сдержалась и молча поскорей вышла из ванной комнаты. Как бы это сделать, чтобы, пока вернутся паны, сбегать хоть на минутку к своим? И несколько рогаликов у нее припрятаны от панских глаз для детей. Обед для панов у нее сейчас будет готов. Паныч, наверно, после ванны захочет отдохнуть. Дать ему поесть и бежать за Дунай! Хоть бы в эту минуту пани не пришла — не пустит. А так — войдет в покои и застанет своего Дозика уже здесь. Пока будет радоваться да любоваться сыном, она уже и сбегает к своим. А там ведь где-то бродит над Дунаем их мать, потеряла, бедная, с горя разум.

Отец должен быть возле детей. Он теперь для них и за мать. А она, Текля, — главный заработок. Разве не ясно для нее — службой надо дорожить. Это она понимает хорошо. Но пусть все громы сейчас упадут на нее, она пойдет за Дунай.

Только бы сейчас не пришла пани Стефа, только бы не пришла.

— Паныч, я вам приготовлю кое-что, перекусите, пока вернутся ваши мамочка с папочкой. А постель вам стелить?

Но паныч ни того, ни другого не хотел. И кричал из ванны, что он хорошо позавтракал в дороге и спать тоже не хочет, ему больше по сердцу были бы другие дела. Но об этом он скажет только ей на ушко. Паныч по-прежнему был настроен шутить.

— Паныч, если вы ничего не хотите, зато я должна выйти на улицу. А вы никуда не ходите, ждите маму, пусть любуется вами. Это хорошо, если есть у человека, чему радоваться. Не всем, не всем сейчас выпадает такая радость.

Слезы сдавливали горло Текли так, будто она знала, о чем услышит там, за Дунаем! Ой! Ой! Что сделала с ее сердцем тревога. Нет, она все-таки сейчас же пойдет.

— Паныч, помните, я на вас оставляю дом.

Завернула в чистый платочек несколько рогаликов для детей и вышла.

А ВОДА В ДУНАЕ РЫЖАЯ

Вот уже и сад, где крутится это необыкновенное огромное колесо с будками, в которых можно сидеть, зовет прокатиться. Текля остановилась на минутку, засмотрелась на это чудо. Как бы хорошо было сесть в какую-нибудь из них с Сенем и закружиться и полететь, чтоб дух захватило обоим. И тот круговой полет принес бы их к счастью. Но Сень где-то в Карпатах, и там война. И он сам ушел на эту войну, как и Мирослав, как и Ленько. Что же принесут они, что принесут домой из этих походов? А почему пан Юлиан и пани Стефа были против того, чтобы с сечевыми стрельцами шел и их сын? Других зазывали, а своего не пустили. Может, не верили, что Австрия даст им Украину, или, может, хотят, чтобы это добыли им чужими руками? Мать все не доверяла этой «Сечи», а материнское сердце лучше, чем любое другое, чувствует, откуда может прийти беда к ее детям. Вот и ушли и Мирослав, и Сень, и Ленько. Ушли…

Огромное колесо, на которое засмотрелась Текля, крутилось и крутилось. И там парами сидели молодые люди, а другие внизу ждали своей очереди, чтобы тоже закружиться в этом хмельном полете, веселые, красиво одетые и, наверно, счастливые. Помнил ли кто-нибудь из них, что есть на свете война, что есть такие, как вот она, Текля, и ее родные, ее земляки, что бросили свою землю, свои хаты. Бросили, ушли куда глаза глядят, к далекому Дунаю, а теперь вот мокнут здесь под дождями. Где им, у кого искать спасения или хотя бы какую-нибудь малость на прожиток? А не должны ли прежде всего подумать об этом те, кто зазывал их в разные «сечи»? И почему бы ей не заговорить об этом с паном Юлианом? Робкая у нее натура? Все помнят ее такой тихой и молчаливой? Но кто же, кто должен об этом напомнить?

И чертово колесо в одном из роскошных венских парков словно бы подгоняло, гнало, закручивало дальше эти Теклины думы. Не привести ли ей сюда детей, чтоб посмотрели? То-то бы дивились. Только когда? Ведь у нее служба. А она еще идет без ведома пани за Дунай, не посчиталась ни с чем. И ей скорее, скорее надо идти и сейчас же возвращаться.

Венские улицы, по которым она ходит к своим за Дунай, узенькие, нет на них деревьев, не так шумны, но зато длинные, как и мысли Текли, — нет им ни начала, ни конца.

И когда ноги ее ступают на Императорский мост, мысли эти не отстают, а еще упорнее теснятся в ее голове, гремят железом. И сейчас они не отошли, этот высокий мост через Дунай придает думам словно бы свой звон, свой голос.

И как это может держаться над водой столько железа? А вот ведь держится. И все это сделал человеческий разум. И Мирослава учили для того, чтобы набрался науки человеческой, у которой такая сила. Может, и Мирослав пошел бы дальше учиться — делать такие мосты? А почему нет? Хоть их брат хлоп все больше стремится заполучить какой-нибудь приход, канцелярский стол или учителем стать, но она знает: Мирославу это было не по душе. Его тянуло именно к такому. Мирослав, Мирослав… Где же, где сейчас наши хлопцы?

Оглянулась, и видно ей — правый берег Дуная поднимается над водой своими серыми каменными домами. А выше всего кирха, про которую люди почему-то говорят: юбилейная. Может, ее построили в честь шестидесятилетия Франца-Иосифа? Ему, наверно, тоже нелегко, что вот войны пошли, ведь он должен болеть за своих людей. Текля еще ни разу не подходила к стенам Гофбурга, где он родился, где живет, отдыхает и правит. Только издалека — из окон квартиры пана Юлиана — видела. Но выберет минутку и сходит, посмотрит на него вблизи, — все же надо и ей свет повидать. Раз уж выпало быть в Вене, должна хоть немножко узнать ее. Однако посмотрите, какая желтая, рыжая вода в Дунае. А в песне все поется, что она светлая и синяя. Неужели только в песне и может быть хорошо, красиво, а в жизни не так? И с Украиной в песнях, которые распевали в обществах «Сечь», тоже все было и ясно и красиво. А что, что ждет в жизни? Эти мысли уже гнали Теклю — поскорее бы перейти этот длинный мост через Дунай и увидеть своих.

На той стороне Дуная, слева от моста разместились огромные заводы Вены, а возле них — рабочие кварталы. Люди, шедшие ей навстречу, большей частью были одеты просто; может быть, они и жили на левом берегу.

Текле казалось, что они понимают ее тревогу и сочувственно смотрят на нее. Может, кто-нибудь хотел бы ее и утешить, но она ушла в себя, никто не отважится такую остановить. У каждого в жизни — своя дорога.

Ой, ой! Да ведь пани Стефа, налюбовавшись сыном, захочет угостить его домашними яствами. Крикнет: «Текля, дай-ка мне то да се». А прислуги нет. Кто такую захочет держать? Да разве Текля этого не знает. А может, расспросить у этих людей, не найдется ли где-нибудь около них работы и для отца? Тогда, может быть, получили бы и жилье. Ведь кто знает, когда кончатся эти войны, а за осенью придет ведь зима. Что будет, что будет? Как им тут обживаться без родной хаты? Говорят, что уже собрали будто какой-то совет и он должен позаботиться о беженцах. Только когда же он будет заботиться? А пока что они под небом, над Дунаем, у них достаточно и воды и воздуха. Если вода не холодная — это еще ничего, терпимо. Но та большая, дунайская, к которой бегают дети, очень пугает ее. Кто за ними присмотрит? Мать такая, что за нею самой надо смотреть, а отца на все не хватит.