Страница 20 из 98
Маринця поднялась и подошла к батюшке, а гости опять взялись за вилки, ножи, за рюмки.
Батюшка схватил Маринцю, посадил к себе на колени и обнял. Чужая рука обвилась вокруг ее тела. Батюшка наклонился совсем близко к ее лицу, а из его рта, словно из гнилой ямы, дохнуло водкой, гнилыми зубами и табаком.
У Маринци от этого всего закружилась голова, стало тошно. Батюшка приложил рюмку к ее губам.
— Выпей!
— Пустите!
— Ну, что ты, глупенькая? Вот выпей, тогда пущу. Ну? — И он еще крепче обнял ее и повел рукой по ее грудям.
— Я не хочу! Мне уже матушка давала, и оно нехорошее, горькое. Я хочу на пол.
— Э, глупенькая, это матушка давала, а у меня сладкое. Пей! — Батюшка все распалялся.
Гости, оторвавшись от своих разговоров, настаивали:
— Ну, что же ты боишься?
— Если папа хочет, надо выпить!
— Ишь какая непослушная!
— Ты всегда так будешь слушаться?
Пролив вино на платье, батюшка прижал рюмку к Маринциным губам, и ей пришлось выпить.
— Вот и молодец! А ты, глупенькая… хе-хе!
— Я хочу на землю. Пустите.
— Ну, ну, я тебе покажу баловаться…
Отец Василий еще крепче обнял ее, а потом схватил руками голову и опьянело прижался слюнявыми губами к ее рту.
«Смок, смочище», — ударила мысль, и все завертелось перед ее глазами. Он раскрывал свою пасть.
— Смок! — вскрикнула и потеряла сознание на руках у батюшки.
— Странная девочка… Зачем вы ее взяли?.. Она что-то не в себе! — говорили гости.
Маринцю положили в постель. Никто не знал причины ее крика и обморока. Она лежала несколько дней, выкрикивая какие-то странные непонятные слова. Матушка позвала доктора, она теперь не рада была, что устроила себе лишние хлопоты.
Придя в себя, Маринця попросила Килину найти ее одежду, которую давала ей на сохранение. Переоделась и потихоньку от всех убежала из богатого дома, оставила своих новых родителей.
XIX. КИЕВ И ЧЕРНАЯ КАРЕТА
Вечер голубыми сумерками касается светло-зеленых лугов Черниговщины, и они темнеют. А Киевщина с чубом золотых гор красным блеском играет под вечерним солнцем.
Пароход сопит, пыхтит, и временами плеск воды из-под колес напоминает фырканье разнузданных коней. На пароходе несколько беженских семей. Ганка с детьми расположилась на полу возле машины. Она лежит больная, обложенная с обеих сторон детьми и узлами. Колеса стучат ритмично, стройно, и Ганке кажется, что они выдалбливают боль из ее головы.
Хоть машина сильная, ей не вытащить эту боль из тела. Время от времени Иванко прикладывает мокрый платок к голове матери. Юлька, убаюканная шумом машины, словно песней, все спит, а Петру и Гандзуне не одолеть этого шума своими голосами, и потому они молчат. Но в голове Иванка мысли набегают, как волны, что плещут за окном.
— Мамо, ох какие там колеса, а как крутится железо! Кто его такое сделал? Мамо!
Иванко в восторге. Иванко не может опомниться: так величественно движется железо, так легок ход этой огромной плавучей хаты, где столько людей, мешков и всякого груза.
— Люди, сынку. Люди!
«Люди?» Иванко не может представить себе силу человеческих рук. Он с интересом посматривает на свои маленькие руки и старается представить себе, мог бы он сделать такое?
— Мамо, а всякие люди могут такое сделать? Мамо, а такие, как я?..
Но мама уже закрыла глаза. Ей трудно двигать губами, обожженными лихорадкой. Петро и Гандзуня тоже болеют животами и бегают то и дело в отхожее место, а Иванко должен ходить за ними и присматривать, чтобы они через дырку не попадали в воду.
Но Иванко все же ухитрялся и для себя урвать минутку и успел обежать уже весь пароход. Он не может надивиться на его красоту и величие. На пароходе много разных людей. Среди них беженцы, они больше лежат на полу — какая-то хворь ходит среди них, но есть и много здешних.
Иванко уже давно привык к ним. Еще когда перешли границу, он увидел, что все они с двумя глазами, как и галичане. А теперь приходит к мысли, что, наверно, все люди одинаковые — на всем свете.
— Иванко, принеси мне воды!
Иванко бежит. Уже вечер, он будто сошел вглубь, на самое дно Днепра. Ночь заглядывает в окна парохода. На ее голове много серебристых точек.
И звезды кажутся Иванко щелочками в какой-то другой мир. Ночь. А если заглянуть в эти серебристые щелочки, то там, наверно, откроется красивый край, который можно увидеть только в мечтах.
— Пейте воду. Дайте я вам подниму голову, вода на грудь льется. — Иванко поддерживает мамину голову, и мама жадно пьет. Он хочет воспользоваться тем, что мама раскрыла глаза, и спрашивает:
— Мамо, тато говорили, что звезды это тоже земли. Правда? И там живут люди. Только все с хвостами и с красной кожей, да?
— Живут! — Мать по-прежнему лежит, закрыв глаза, и он остается в одиночестве со своими мыслями.
На лавке под окном есть немного свободного места. Он очень хотел бы стать там и смотреть в окно. Но не решается. Все еще не знает, что здесь можно, а что нельзя. Но ему очень хочется к окну. Петро и Гандзуня заснули, так что ему можно немножко и одному побыть. Наконец решается, влезает на лавку, заглядывает в окно.
— Ой, мамо!
Иванко видит: серебристые звезды смешались с золотыми. Вверху серебристые, а понизу золотые. Они разбросаны неровно, будто повырастали на горах.
— Мамо!
Иванко смеется. Все, что он видит, будит в нем радость. Это все то, о чем он когда-то мечтал, когда смотрел на огни Высокого замка.
— Мамо, что это?
— То Киев, глупенький, — отвечают, улыбаясь, пассажиры.
«Киев?..» В его представлении он был снежный: дома облиты льдом и стоят, как ледяные скалы из зимних сказок.
— Киев!.. — Он выговаривает это слово задумчиво и протяжно. Потом высовывает голову из окна еще дальше. Вода плещет и пахнет холодком вечера, мечтами и красными огнями Киева.
— Мамо, уже Киев! Мы будем жить в Киеве!
Иванко соскакивает с лавки, становится на колени около мамы и наклоняется радостно к ее лицу. Он уже забыл о всех треволнениях и несчастьях дороги и живет одной мечтой — поскорее увидеть Киев.
— Мамо, вставайте, уже Киев!
Он мечется, будит Петра, Гандзуню и Юльку. Дети заспанно хнычут. Он приказывает им поскорее увязывать вещи, боясь, что они не успеют слезть и пропустят Киев.
— Вам бы все спать да в отхожее ходить. Хлопот с вами в дороге. А если бы не я, то уже давно попадали бы в воду. Вставайте скорее!
Дети все еще хнычут и трут руками глаза. Иванко ворчит, вытаскивает из-под них тряпье. Дети переворачиваются и ревут. Их голоса неприятно резко разносятся по всему пароходу, и некоторые пассажиры уже недовольно посматривают. А Иванко гремит:
— Перестаньте реветь. Это можно было делать дома, а здесь нельзя. — И толкает Петра под ребра. Тот ревет еще сильнее. Мать еле поднимается, садится.
— Иванко, будь умником, маме трудно говорить. А как мама умрет, ты, как старший среди них, будешь и за тато и за маму. Не бей их!
— Уже Киев, и надо поскорее сходить. Вон видите, какие огни горят. Лучше, чем во Львове.
— Мы, сынку, поедем дальше, вашей маме плохо, она не может встать. А надо ведь узлы вынести и вас забрать.
— Я хочу в Киев! — Иванко вдруг взрывается громким плачем. Петро и Гандзуня уже насмешливо смотрят на него: «Плачет!» — Слезем в Киеве, я хочу в Киев!
Иванко ревет, и ничто, даже трескучая машина, не может перекричать его. Около них собираются люди. Они расспрашивают о причине плача такого мудрого мальчика, а когда узнают, в чем дело, решают помочь вынести вещи. Пароход еще не пристал, а Иванко уже стоит наготове с узлом на плечах, держа за руку Петра.
Перед ними пристань, позади — гора камней и город. Ганка среди узлов и детей лежит в пыли на раскаленных камнях.
Целую ночь пролежала здесь, а теперь утро горячим солнцем обжигает ее лицо, которое она закрыла платочком. Время от времени около нее останавливаются люди. Посмотрят, поморщатся и спешат отойти, чтобы забыть поскорее грустную картину. Или хмуро, не останавливаясь, бросают детям копейки и сразу же отходят. Или же охают, плачут, стоят долго и смотрят печально на детей, а потом отходят, склонив головы. Некоторые из них поднимают платочек над лицом Ганки и смотрят: жива или умерла?