Аистов-цвет

Не сегодня-завтра они лягут горами искромсанного окровавленного мяса, станут добычей хищников. Время от времени солдаты подходили к ведрам, что стояли возле каждой палатки, набирали в кружку водки и пили.

Маринце страшно было здесь оставаться. А сначала, когда ее привезли, она даже заплакала, да верховой обещал, что отвезет ее на беженский пункт, как только позволит ему офицер отлучиться из лагеря. Где он, где сейчас этот верховой? Ожидая его, Маринця быстро проходила между палатками.

Вот и долина с высокой травой. Маринця присела под дикой грушей. И уже не видно ей ни палаток, ни глаз солдат, не слышно их пьяных голосов. Вокруг трещат кузнечики, поют птицы, а вверху такое голубое красивое небо. Маринця легла, и показалось ей, что она у себя на огороде, а над нею шелестят лапчатые подсолнухи и золотокосая кукуруза.

За долиной начиналось поле. С ветром до ушей Маринци долетал шорох ржи. И вот в эти звуки вплелся мужской голос. В первую минуту Маринця испугалась и притихла, будто сама земля доносила до ее ушей слова:

— Завтра наш полк выходит на передовые позиции. Биться и убивать таких людей, как мы, у которых жены, дети…

«Верховой, верховой!» Теперь уже Маринце не страшно было слышать этот голос.

Маринце вспомнился грустный жолнер Юрко Бочар, который выгреб для нее из карманов свои деньги.

А верховой говорил дальше:

— За что нам такая мука — эта война? Наши дети должны остаться сиротами, жены вдовами. А кто виноват? Цари и фабриканты — это им нужна война.

Голос солдата, полный печали и гнева, дрожал и терялся среди ржи. Не все слова доходили до Маринци, но она теперь хорошо понимала то, что казалось сначала неясным. Война нужна царям, чтобы расширять царства. Но бедным людям она не нужна. Ей припомнилась Ганка, Иванко, у которых забрали отца на войну. Что они получили?.. Будут сиротами.

— Мамо! — Ветер сдувал сухие листья с груши, и время от времени недозрелые, червивые дички падали на землю.

Теперь Маринце хотелось только к маме. Прижаться лицом к ее запаске, пахнущей картошкой, луком и мамой. Или положить свою руку в мамину и слушать, как от мамы переходит в сердце тепло и нежность.

А солдат все говорил и говорил кому-то. Уже опять ветер доносил до Маринци его слова, они разрывали ее сердце одним словом: «Мамо!»

Что ей делать? Подойти сейчас к нему и попросить, чтобы он ее вел поскорее на беженский пункт? Она, как и он, не хочет войны, ей бы только быть с мамой, в своей хате.

Об этом ей хочется закричать сейчас на весь мир. Но Маринця не закричала, а заплакала. Так в слезах и застал ее этот солдат, а когда спросил, почему она плачет, Маринця прошептала:

— Хочу к маме, не хочу войны.

— А кто ее, девочка, хочет?

В тот же день он посадил ее на коня и повез на беженский пункт.

Когда они уже увидели красные костры и возы с будками, он спустил ее осторожно на землю, соскочил и сам с коня, достал несколько рублей и, отдавая ей, ласково проговорил:

— На тебе, девочка, купишь себе что-нибудь. Иди, иди вон той тропкой. Не плачь, придет время, и не будет войны. Есть на свете такие люди, что борются за это.

— Дядечку, а где того человека искать, который может войну побороть? Я запомнила, как он называется. Ленин… Правда, так? — говорила Маринця, вытирая слезы.

Но солдат не ответил на это, а поцеловал ее в лоб и проговорил:

— Беги, беги, пока видно. А я постою, посмотрю, как ты дойдешь.

Маринця хотела поцеловать на прощанье его руку, но солдат не дал ей это сделать.

— Что ты, что ты, девочка. И поповы руки не надо целовать. Только мамины. Беги, беги на пункт, где-то она, наверно, плачет по тебе.

Маринця бежала той стежкой, что он показал, и все оглядывалась, а он стоял, будто рядом с солнцем, которое уже касалось земли, и махал ей рукой.

А когда она близко подошла к беженскому пункту, он махнул еще раз и поскакал назад навстречу солнцу. И скрылся за краем земли вместе с ним, а Маринця все стояла, смотрела в ту сторону и опять «Мамо, мамо!» кричало ее сердце.

А может, она здесь, ждет ее на беженском пункте? И Маринця побежала к выгону, где стояло много возов и вспыхивали костры там и тут, а вокруг них толпились люди. Переходила от одной группы к другой, всматривалась, нет ли среди них куликовских людей. Ни у кого ничего не спрашивала, боялась услышать: «Нет, таких не видели, таких здесь нет».

Люди сидели вокруг костра, как цыгане.

Кипятили молоко, жарили сало. Маринцю никто не спрашивал, почему она здесь, никто не обращал на нее внимания. Она могла даже подсесть к людям и слушать их разговор, и они не удивились бы, но Маринця отходила, шла дальше.

Люди были чужие. Не похожие ни на куликовских, ни на гуцулов, больше светловолосые. Маринця догадывалась: это были поляки, откуда-то из-за Равы.

Шла от группы к группе, от воза к возу и не находила своих.

— Ты, наверно, ищешь кого-нибудь, что так присматриваешься ко всем? — спросила ее молодая женщина, несшая котелок, от которого шел пар и запах пшенного супа.

Маринця видела: из одного барака, что стоял на краю выгона и был похож на конюшню, выходило много людей. Они несли котелки, горшки, банки.

Женщина подошла ближе к Маринце.

— Я потерялась и ищу своих.

— А откуда ты? — Женщина расспрашивала, а Маринця рассказывала о себе.

Она узнала, что здесь на беженском пункте съехались люди из разных местностей. Одни прибыли сегодня утром и должны уехать завтра на рассвете, другие приехали только что. Многие беженцы отправились сегодня утром в Киев, другие — в Сибирь. На одном беженском пункте можно стоять только один день. Кто хочет, тот может остаться навсегда, но ему уже не будут давать никакой помощи. Женщина спросила Маринцю, хочет ли девочка есть. Если хочет, надо пойти туда. И женщина показала в сторону барака, откуда выходили люди с котелками.

— Но ты лучше подожди меня. Отнесу поесть своим и пойду с тобой.

Через несколько минут женщина вернулась, и они пошли к бараку. Было уже совсем темно, а Маринця с женщиной все ходили среди возов от одной группы людей к другой и спрашивали:

— Вам не встречались случайно куликовские люди?

Или:

— Не останавливались здесь куликовские?

Прежде чем ответить, люди спрашивали:

— А чья бы это могла быть девочка?

— Да отстала от своих.

И Маринця каждый раз должна была рассказывать, как она потерялась.

Мужчины слушали, устремив глаза куда-то в ночь, время от времени восклицая:

— Вы только посмотрите, люди, что может статься!..

А женщины плакали, всхлипывали:

— Пораскидала нас, деточка, война, оторвала от своих, закинула в чужие края, пожгла нам хаты!

Так Маринця ходила и рассказывала свою историю не в одном лагере.

А уже в Чернобыле, когда Маринця, разыскивая своих, рассказывала ту свою историю, один парень весело воскликнул:

— Смотри-ка! Она из-за кота потерялась, а та другая девочка — Мартуська, которую вчера забрала к себе пани из Киева, — из-за цыплят.

И пошла по лагерю Маринцина история, как она потерялась из-за кота Гриця, а вот другая девочка, Мартуся, которой Маринця не видела, потерялась, выходит, из-за цыплят, которых тоже из жалости взяла с собой. И люди уже смеялись, слушая истории, так похожие одна на другую, пересказывали их друг другу: ведь человек всегда рад случаю повеселиться, отвести душу.

— Смотрите, смотрите, вон девочка пошла, та, что из-за кота Гриця потерялась, — показывали на нее детям пальцем.

А у Маринци сердце рвалось: ведь это над ее горем смеются. Но все-таки спросила у парня о той девочке, какая она и откуда. Узнала, что яворовская, только ростом немного поменьше, чем она, и что какая-то пани-художница будто взяла ее в дочки.

А где бы, где увидеть ту девочку и ту пани?

Когда уже люди повеселились над ее бедой, опять начали Маринцю жалеть.

— А ведь верно, может, и для тебя это будет счастье, если повидаешься с той девочкой и с той пани. Ведь как тебе без отца и матери плутать по дорогам. Собака укусит, батяр[15] какой встретит. Ведь ты же, детка, совсем еще мала.

15

Батяр — бродяга.