Нет времени

Увы. Вне зависимости от заявленного качества исполнения — общей, родовой чертой советской книги (как вещи) является её скверное сложение. Грубо говоря, советская книга была обычно неладно скорена и очень, очень плохо сшита. Нормой жизни считались ситуации, когда тяжёлый книжный блок буквально вываливался, как бы выдирал себя из твердой обложки, или когда скреплённые паршивым ссыхающимся клеем страницы разлетались после первого же чтения. Но даже если таких сюрпризов не случалось, глаз всё равно раздражённо цеплялся за какую-то общую некузявость, неустроенность советской книги, даже «богато убранной»: потёки клея по краям, неаккуратно пропечатанные иллюстрации со смещением цветовых слоёв, узкие поля, кургузый корешок, и везде — следы небрежности и грошовой экономии. Те же, кто видел изящные, аккуратные, ровнюсенькие томики западных издательств, готовы были душу продать за эту точность, аккуратность, симметрию очертаний — такую близкую и такую недостижимую, как неукусимый локоть.

Но минуем и это и устремимся к «содержимому». Ибо: насколько плоха советская книга была по сбитости и сшитости, настолько хороша она была на предмет подготовленности текста.

Итак. Советская книга обязательно имеет аннотацию, хорошая советская книга — предисловие или вступительную статью, а совсем хорошая — комментарии. К научным книгам прилагался ещё и «аппарат» — словари, указатели и прочее. Качество этого аппарата было запредельно высоким, если судить по нынешним меркам. Обеспечивалось это очень долгим издательским циклом, когда более-менее претендующее на что-то издание двигалось через редактуру со скоростью ползущего ледника. В частности, комментирующая часть проходила научную редактуру — так что уж если в примечании к третьей книге лукановской «Фарсалии» сказано, что Анксур — древнее название лацийского города Таррацины, и что ныне это местечко называется Террачина, то будьте уверены — так оно всё и есть на самом деле. В то время как сейчас в какой-нибудь высокоучёной книжке несложно обнаружить комментарий типа «Данте: римский поэт XVII века, автор поэмы «Манфред», ученик магистра де Сада и Артюра Пикассо».

Конечно, даже в советских книжках попадались смешные казусы — особенно когда комментирование брал на себя признанный мэтр, проверять за которым считалось лишней работой и дурным тоном. Но такое случалось всё-таки редко.

Впрочем, это мы начали смотреть книжку сзади (кстати, советская привычка). Возвратимся на прежнее. Как я уже сказал, книгу предваряла аннотация, за которой часто следовало предисловие. Предисловия к советским книжкам было принято не читать. Это делалось отчасти из осторожности: авторы вступительных текстов имели неприятную манеру пересказывать содержание книги. По слухам, существовало издание Агаты Кристи, где добросовестный автор вступительного слова заботливо разбирал каждое произведение и называл имя преступника, чтобы не держать читателя в напряжении. К тому же вступительные тексты часто содержали какой-нибудь марксизм-ленинизм, которым тогда было принято гнушаться. Сейчас, перечитывая советские книги, эти предисловия воспринимаются совершенно иначе. Как стало теперь заметно, многие — не все, конечно, но многие — образчики указанного жанра были, оказывается, написаны весьма неглупыми людьми, мысли коих сейчас кажутся нетривиальными и глубокими. Особенно если сравнить с перестроечной публицистикой, от которой сводит клювы у голубей… Но, впрочем, это уже не касается книги как вещи — а мы говорим именно о вещах.

О шрифтах. Текст классической советской книги набран серифным (то есть с засечками) шрифтом — как правило, гарнитурой «Таймс», «Пресс-Роман», «Художественной», «Литературной»[284] или чем-то вроде этого. Иногда в выходных данных значится простодушное «гарнитура обыкновенная».[285] Главное отличие от дореволюционных шрифтов состоит в том, что «добезцаря» самые популярные шрифты были изящнее, а именно: буквы были выше и уже. Послереволюционные книги тоже зачастую были набраны такими же высокими и худыми буквами, по сравнению с которыми советские шрифты — как Санчо Панса рядом с Дон Кихотом (ну или Ватсон рядом с Холмсом).

Впрочем, и вся советская цивилизация смотрелась рядом с подтянутым Западом этаким комическим героем, «коллективным санчопансиной» — то есть чем-то кургузым, приземистым и отчаянно завидующим. Наверное, так зачем-нибудь было нужно…

Но в сторону постороннее. Итак, вытянутость, стройность букв — признак несоветскости книги. Напротив того, сгорбленные, кургузые, кацапистые — по выражению одного моего приятеля — литеры маркируют обычно советскую продукцию.

Использование шрифтов помимо таймсообразных иногда допускалось в качестве отдельного бонуса, этакого «дозволенного изыска». Например, издания «Библиотеки античной литературы» набирались гарнитурой «Академическая»[286] (то есть перекроенной «антиквой»).

Использование несерифных шрифтов — признак ведомственной, «ротапринтной» книги, или инструкции по пользованию швейной машинкой, или ещё чего-то подобного, что к «советской книге» отношения уже не имеет.[287] Исключением — из разряда тех, что подтверждают правило — могли считаться детские книжки из разряда «для самых маленьких», где допускались простейшие начертания букв, в том числе и лишённые засечек, — крупные, чёткие, похожие на оладушки или картофельники. И, разумеется, всё сказанное не касается шрифтов, используемых для оформления обложки — тут допускались всяческие фантазёрства, в том числе рисованные шрифты и т. п.[288]

Несколько слов о советской книжной орфографии. Первое и самое главное: надёжно, стопроцентно советскими следует считать книги, набранные после частичной орфографической контрреформы — то есть окончательной отмены апострофа на месте твёрдого знака и возвращения «ъ».[289] Интересно отметить, что эта «сдача назад» совпала (или даже была частью) с частичной реабилитацией традиционного русского государства, причём масштаб реабилитации точно совпадал с масштабом этой маленькой орфографической контрреформы. А именно: если в недоброй памяти времена «под’ездов» и «об’явлений» абсолютно всё, связанное с уничтоженным большевиками русским государством считалось трефным и подлежало исключительно хуле и забвению, то с обратным введением в слова законного «ъ» (но только там, где без него никак нельзя) «новый мир» начал сквозьзубно признавать кое-какие пользы «старого мира» (но, опять же, там, где без них было совсем затруднительно[290]). Впрочем, сравнение натянутое и без него можно тоже обойтись.

Как правило, гарнитура содержала 33 буквы русского алфавита. «Ё» считалось факультативным: в гарнитуре литера присутствовала, однако использовалась только в тех случаях, когда без неё ну никак нельзя было обойтись — например, при транслитерации иностранных имён. То есть «ёж» писался как «еж», но какой-нибудь «Ёнссон» писался именно как «Ёнссон», а не «Енссон». Увы, это правило выполнялось несистематически. Особенно обидно было то, что оно по каким-то причинам не распространялось на широко известных людей. В результате несколько поколения советских людей жили и умерли, так и не узнав, что кумир интеллигенции Николай Рерих и народный любимец Жерар Депардье на самом деле звались Рёрихом и Депардьё (не говоря уже о Рёнтгене и Гёринге).[291] Что, наверное, не очень большая трагедия, но всё-таки обидно же ведь.

Встречались и случаи бескомпромиссной борьбы с карамзинским изобретением. В таком варианте «ё» систематически заменялось на «е» во всех русских словах, а в иностранных — на «йо» или даже «йе». Бедолага Ёнссон в таком случае становился Йонсонном или даже Йенсонном, что уж совсем никуда не годится.

284

Всё тот же понимающий человек объясняет: «Литературная» — это чуть переделанная (в сторону улучшения: пара букв изменена) гарнитура «латинская», созданная фирмой Бертгольда в 1899 г. для латинского и в 1901 г. для русского алфавита.

285

Опять же — ехидный комментарий специалиста: «Обыкновенная» и «обыкновенная новая» — это официально используемые названия шрифтов фирмы Лемана, последняя четверть XIX века. Существовали в массе вариантов разных пропорций, не только узких, но и широких по-нынешнему. Последний раз «обыкновенная новая» исправлялась к 4-му изданию ПСС Ленина. Кое-что издавалось и другими дореволюционными гарнитурами, вроде «академической» (тот же Бертгольд, 1910) или «елизаветинской» (тот же Леман, 1904–1907) и др. Кое-что — новыми, вроде «школьной», «журнальной», «Балтики» и др.

286

Опять же, для советского образованца «академическая» гарнитура подразумевала некий скрытый отсыл к шрифтовому набору горьковскому издательству «Academia», к первым советским «культурным» книжкам с обложками Белкина и предисловиями Луначарского, а через то — к образу «умытой и причёсанной соввласти, дружащейся с интеллигенцией». Таким образом, книги, набранные «академической гарнитурой», воспринимались как «интеллигентские». Это работало и в обратную сторону — книги, имеющие репутации «чтения для образованного сословия», задним числом вспоминались как набранные «академической» гарнитурой. Не ходя далеко за примерами — я сам, готовя эту статью, поймал себя на мысли, что вспоминаю томик Гессе с аверинцевским переводом «Игры в бисер» как набранный именно академической гарнитурой — в отличие от аптовского «синего» тома. Поход к книжному шкафу показал, что я ошибаюсь: «аверинцевский» Гессе набран советским таймсообразным шрифтом. Обзвон друзей и знакомых подтвердил мою догадку: большинство из них воспринимало «аверинцевский» и «аптовский» переводы как набранные разными шрифтами, причём именно «аверинцевский» воспринимался как набранный «академией». Иногда кажется, что любовь советского интеллигентского сословия к «академической гарнитуре» иногда использовалась (сознательно или бессознательно — сказать трудно) в видах повышения популярности некоторых книг. Так, «макулатурная» «Библиотека зарубежной классики» набиралась именно «академией» — именно таков, например, томик Фолкнера издательства «Правда» 1986 года.

287

И ещё немного о печати. Советская книга может быть изготовлена только «высокой» или «офсетной» печатью, других вариантов не существует. Ротапринт, «ксера», фотокопия, мимеограф, светопечать и т. п. означают ведомственную и/или подпольную книгу.

288

Строгости по части шрифтов, конечно, изменялись со временем. «Сталинские» книги не содержали букв без засечек вообще — разве что на корешке книги. Более того, существовали шрифты особо засечистые — такие, что у букв «З» или «Э» нижняя засечка превращалась в рубец, чуть ли не крючок. Потом эти странные шрифты куда-то пропали. Ещё одна странность сталинской эпохи — любовь к имитации прописи. Довольно часто переплёт украшала аккуратно выполненная вручную надпись, как бы выведенная пёрышком аккуратного школьника. В дальнейшем этот странноватый приём стал применяться очень редко. Как бы то ни было, буквами без засечек можно было пользоваться только в букварях и ещё «на кумаче транспарантов». Потом, при Хруще, начались вольности: рубленые шрифты стали появляться даже в оглавлениях и указателях. Правда, в брежневские времена многое вернулось на свои места, но уж на обложках-то своё место несерифные шрифты отвоевали.

289

Согласно легенде — вероятно, соответствующей действительности — апостроф на месте «ъ» возник из-за того, что сразу после принятия 10 октября 1918 года Советом Народных Комиссаров Декрет о переходе на новую орфографию «без буржуазных излишеств и капиталистических правил» революционные матросы, пройдясь по типографиям, выкинули из наборных касс все отменённые большевиками буквы, то бишь яти, ижицы и фиты.

290

Очертим временные рамки. Советские газеты начали использовать «ъ» в двадцатых. Но полное и окончательное возвращение «Ъ» имело место только во время Великой Отечественной: мне попадались отдельные книжки с апострофами на месте «ъ» с годами издания конца тридцатых. Тогда же имела место попытка восстановления буквы «ё». Опять же, легенда гласит, что лично товарищ Сталин поставил две точки над «ё» в каком-то своём приказе — после чего передовица «Правды» вышла «вся как в маковых зёрнышках». Легенда сомнительная — хотя бы потому, что полного возвращения «ё» так и не произошло. Интересно, что люди, выучившиеся грамоте в раннесоветское время очень часто так и остались непривыкшими к «ъ». Мой дед до конца жизни использовал на письме вместо «ъ» апостроф (или, как он говорил, «запинание»).

291

Не стоит путать эту ситуацию с систематической путаницей немецкого «h» с русским «г» и чтение немецкого eu как «е», а не как «ö» или «ё» (в результате чего Хитлера называют Гитлером, а Фройд — Фрейдом). В этих случаях хотя бы имели место сложные культурно-языковые причины, а в случае с Рёнтгеном — просто глупая оплошность.