Страница 16 из 47
Часы надежд и наслаждении
Тоской внезапной осени,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе:
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
А. С. ПУШКИН
Еще зимой чутьем слышал я опасность для Пушкина, не позволял себе давать ему советов, но раз шутя сказал ему, что… все мне хочется сравнить его с Отелло, а Раевского е неверным другом Яго. Он только засмеялся.
Ф. Ф. ВИГЕЛЬ
Все кончено: меж нами связи нет.
В последний раз обняв твои колени,
Произносил я горестные пени.
Все кончено — я слышу твой ответ.
Обманывать себя не стану вновь,
Тебя тоской преследовать не буду,
Прошедшее, быть может, позабуду —
Не для меня сотворена любовь.
Ты молода: душа твоя прекрасна,
И многими любима будешь ты.
А. С. ПУШКИН
В графе М. С. Воронцове, воспитанном в Англии чуть не до двадцатилетнего возраста, была «вся английская складка, и так же он сквозь зубы говорил», так же был сдержан и безукоризнен во внешних приемах своих, так же горд, холоден и властителен, как любой из сыновей аристократической Британии. Наружность Воронцова поражала своим истинно барским изяществом: высокий, сухой, замечательно благородные черты, словно отточенные резцом, взгляд необыкновенно спокойный, тонкие, длинные губы с вечно игравшею на них ласково-коварною улыбкою. Чем ненавистнее был ему человек, тем приветливее обходился он с ним; чем глубже вырывалась им яма, в которую собирался он пихнуть своего недоброхота, тем дружелюбнее жал он его руку в своей. Тонко рассчитанный и издалека заготовленный удар падал всегда на голову жертвы в ту минуту, когда она менее всего ожидала такового.
Б. М. МАРКЕВИЧ
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
А. С. ПУШКИН
Гр. М. С. Воронцов — П. Д. Киселеву. 6 марта 1824 г.
С Пушкиным я говорю не более четырех слов в две недели, он боится меня, так как знает прекрасно, что при первых дурных слухах о нем, я отправлю его отсюда, и что тогда уже никто не пожелает взять его на свою обузу; я вполне уверен, что он ведет себя много лучше и в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше, когда находился при добром генерале Инзове, который забавлялся спорами с ним, пытаясь исправить его путем логических рассуждений, а затем дозволял ему жить одному в Одессе, между тем как сам оставался жить в Кишиневе. По всему, что я узнаю на его счет и через Гурьева (одесского градоначальника. — М. С.), и через Казначеева, и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан; если было бы иначе, я отослал бы его и лично был бы в восторге от этого, так как я не люблю его манер и не такой уже поклонник его таланта…
Через несколько дней по приезде моем в Одессу, встревоженный Пушкин вбежал ко мне сказать, что ему готовится величайшее неудовольствие. В это время несколько самых низших чиновников из канцелярии генерал-губернаторской, равно как из присутственных мест, отряжено было для возможного еще истребления ползающей по степи саранчи; в число их попал и Пушкин. Ничего не могло быть для него унизительнее…
Ф. Ф. ВИГЕЛЬ
Состоящему в штате моем. коллегии иностранных дел, коллежскому секретарю Пушкину
Поручаю вам отправиться в уезды Херсонский, Елизаветградский и Александрийский; по прибытии в город Херсон, Елизаветград и Александрию, явиться в тамошние общие уездные присутствия и потребовать от них сведения: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются. После сего имеете осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употребленные к истреблению оной средства, и достаточны ли распоряжения, учиненные для этого уездными присутствиями, О всем, что по сому вами найдено будет, рекомендую донести мне.
Граф М. С. ВОРОНЦОВ, от 22 мая 1824 года
РАПОРТ, ПОДАННЫЙ ПУШКИНЫМ ВОРОНЦОВУ ПО ВОЗВРАЩЕНИИ ИЗ КОМАНДИРОВКИ:
Саранча летела, летела
И села,
Сидела, сидела — все съела
И вновь улетела.
Л. С. Пушкин — А. И. Тургеневу. 14 июля 1824 г.
Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе кое-что другое.
А. С. Пушкин — А. И. Казначееву, правителю канцелярии графа Воронцова. 25 мая 1824 г.
Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, не знаю, в праве ли отозваться на предписание его сиятельства… приемлю смелость объясниться откровенно насчет моего положения.
Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Эти семь лет, как известно, вовсе для меня потеряны. Жалобы с моей стороны были бы не у места. Стихотворство мое ремесло, доставляющее мне пропитание и домашнюю независимость. Думаю, что граф Воронцов не захочет лишить меня ни того ни другого. Мне скажут, что я, получая семьсот рублей, обязан служить… принимаю эти семьсот рублей не так, как жалование чиновника, но как паек ссылочного невольника. Я готов от них отказаться, если не могу быть властен в моем времени и занятиях……Знаю, что довольно этого письма, чтобы меня, как говорится, уничтожить.
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?