Кафетерий для спецназа

Он осторожно расспросил дарителей и убедился в своей догадке. Люди, лисы, медведи и волки шли к Сивилле, предсказательнице погоды и урожая, умеющей перевести в слова волю Хлебодарной.

И страшно стало — а вдруг Сивилла не только предсказательница? А если она Тарлаха для развлечения приворожила, чтобы заполучить бесплатного сторожа? Или неудачно отдачу от какого-то проклятья скинула? Теперь и сама перекинуться не может, и Тарлах привязанный рядом мается.

Ко дню встречи богов Тарлах понял, что прежние муки гроша ломаного не стоили. Хлебодарная ли пошутила, Камул ли подтолкнул, но ни Тарлах, ни волк не могли найти себе места. К лисице тянуло как магнитом, а та отбегала, отмалчивалась. Не прогоняла, но и не позволяла к себе приближаться. И не превращалась. Это было оскорбительно. Как плевок в лицо. Выбрала — пусть на раз, не навсегда — прими, как полагается. Не хочешь? Лязгни зубами, зарычи… много способов прогнать.

Уйти бы, сбежать, забыв и хижину, и Сивиллу… Тарлах сто раз собирался: прятал нож, подхватывал мешок, доходил до дороги и возвращался. Напоминал себе, что слишком долго нюхал хлеб у братнева очага, изгрыз душу обидой. А если его Камул на охрану хижины поставил? Как распознать волю бога, когда провидица молчит?

В День Преломления Хлеба лисица затянула протяжную горловую песню-призыв, Тарлах собрал волю в кулак, обратился, поймал и принес зайца. Он бросил добычу возле порога, и решил проявить твердость: войти в хижину, обмывшись дождевой водой из бочки, на двух ногах, расстелить простыню на лежанке, взбить подушку и сказать Сивилле: «Или обращаешься, или никак».

Страдания спутали и мысли, и нюх. Как Тарлах ухитрился не заметить котов, подпустить их так близко к хижине? Он рыкнул Сивилле: «Быстро в дом!» Встал на пороге, защищая дверь, сбрасывая с порога первое тело.

Грех кровь в такой день проливать? Плевать! Пусть хоть трижды проклянет Хлебодарная, пусть косо посмотрит Камул, лишь бы провидица цела и невредима осталась. Тарлах жалел о невозможности взять нож в руку, но перекидываться не решался — двуногое тело уязвимо. Полоснут когтями по яйцам и в хижину пройдут.

Он расправился с последним врагом в сумеречный час, когда в городах и селах отзвучали здравницы Хлебодарной — сломал лапу, столкнул на траву. Коты — потрепанные, покалеченные — подобрали валявшиеся на поляне тела и убрались восвояси. Волк развернулся, подмял под себя лисицу — победа опьянила, подтолкнула к вседозволенности. Зубы сомкнулись на холке, наткнулись на металл. Пелена перед глазами чуточку рассеялась. Волк недоуменно замотал головой. Металл? Цепочка? Откуда? Сколько раз шерсть чесал, ничего на шее не было!

Лисица вывернулась. Зеленые глаза замерцали, как изумруды из королевской сокровищницы — по правде говоря, царских изумрудов Тарлах никогда не видал, но любовная горячка заставляла мыслить красивостями. Волк тронул цепочку носом. Удивился: «Греется!» Прикусил, кроша зубы, пытаясь разгрызть. Лисица заскулила — тонко, жалобно, словно просила оставить ее в покое. Волк еще сильнее вгрызся в цепочку. Чаши весов заколебались, но зубы выдержали, первым сдался металл.

Всё произошло одновременно. Нагревшаяся цепочка упала на пол, раскалилась докрасна, выжгла корявый знак на досках. На волка навалилось довольно-таки тяжелое двуногое тело. Тарлах так удивился, что не сразу превратился: сидел на полу, смотрел на красивую Сивиллу и восторженно стучал хвостом. Та что-то сказала, вроде бы, поблагодарила, но Тарлах, наконец-таки, встал на ноги и ничего слушать не стал. Впился в губы, забирая плату поцелуем, коснулся пышной груди и пропал.

Да!

Сивилла ответила на поцелуй, увлекла его на лежанку. Тарлах накинулся на нее со всем накопившимся волчьим пылом, добился горловых стонов, сладкой судороги, и сам обмяк, надеясь, что угодил. Что Сивилла его не прогонит.

Отдышавшись, они устроились со всем возможным удобством, понежились в истоме. Сивилла задремала, а Тарлах глаз не сомкнул: любовался красивым, правильным лицом, пересчитывал веснушки, сдерживался, чтобы не вылизать сомкнутые припухшие губы. Пусть его лисица отдохнет. Добрее будет.

Проснувшись, Сивилла пошевелилась, потянулась. Тарлах тут же приник губами к ее уху, зашептал:

— Люб? Оставишь пока?

— Оставлю, — улыбнулась она. — Ты же с меня проклятье снял. Как такого полезного волка не оставить?

Три счастливых дня промелькнули, как один миг. Двуногие намиловались, волк поохотился, принес к порогу хижины богатый выкуп — косулю. И смиренно позволил лисице пообедать печенью, хотя сам ее очень любил.

На косуле счастье и закончилось. Утром, пока Тарлах дрых без задних ног, Сивилла забрала половину туши и куда-то ушла. Можно было пойти по следу, но волк отказывался покидать хижину. Сюда лисица точно вернется, а в лесу, если разминешься, придется потом петлять.

К обеду и Тарлах, и волк измаялись. А Сивилла вернулась, как ни в чем не бывало — еще и расхохоталась, услышав обиженный вой. Поставила на стол мешок и соизволила объясниться:

— Столько мяса нам все равно не надо. Копти, не копти, по жаре пропадет. Я его в деревне на хлеб и арбузы поменяла. Завтра пойдем на бахчу, еще спелых арбузов возьмем.

И точно. От мешка чарующе пахло хлебом. Тарлах отвернулся, когда на стол лег поджаристый каравай. Мало ему было мучений, когда медовые кексы и пирог на всю хижину пахли? Только-только зачерствело и чуть-чуть выветрилось, и, вот тебе, снова!..

— Разрежь арбуз, — уложив полосатый шар в миску, велела Сивилла. — Пообедаем.

Тарлах выполнил все, что приказали, даже хлеб нарезал аккуратными ломтями, глотая слюну. Сел на лавку, потянул к себе кусок арбуза. Сивилла подтолкнула к нему блюдо с хлебом:

— Ешь.

— Не смогу.

— Сможешь, — заверила она. — Бери.

Тарлах взял ломоть, тронул губами, готовясь к черствой горечи. Проглотил кусочек мякиша. Впился зубами в корку, сожрал все до крошки и потянулся за вторым ломтем. Сивилла что-то говорила про мясо, но кому оно нужно это мясо? Уж не Тарлаху, чуть не забывшему вкус хлеба.

После четвертого куска он сумел остановиться. Пятый держал в руке, чтоб не отобрали, но не откусывал, нюхал, еще не до конца поверив в свое счастье. Потом спохватился, сказал:

— Спасибо.

— Не за что, — улыбнулась Сивилла. — Мера за меру. Чем смогла, тем отблагодарила.

Тарлах все-таки съел пятый ломоть хлеба. И подумал, что обязательно достанет с печи и корзину с кексами, и печенье. Ну и что, что затвердели? Можно в воде размочить.

К вечеру он объелся до тошноты. Сивилла хохотала, отказывалась от черствой выпечки, спрашивала:

— Неужели горло не царапает?

— Немножко царапает, — признавался Тарлах. — Но совсем не так! Раньше — как будто хинный уголь грызть пытался. Горько. Гадко. А сейчас… да, твердое. Но все равно очень вкусно.

Убедившись, что Сивиллу не покидает хорошее настроение, он спросил:

— Расскажешь, почему на тебя обозлились коты, и что это была за цепочка? Что им надо-то? Хлеб они не едят, рыбу при любой погоде ловят. Чем ты им насолила?

— Правдой, — нахмурилась Сивилла. — Упросили они меня в солнцеворот волю Арея распознать. Принесли «кошачий глаз» на цепочке, сказали — талисман племени, камень когда-то рыси людям в оплетку отдавали… а как он в деревне оказался — не ответили. Хотели, чтобы я будущее им предсказала. Мне бы, дуре, поостеречься — ведь недаром коты промолчали. А любая ведунья знает, что такие камни за воровство мстят. И проклятьем могут одарить не того, кто их у хозяина увел, а того, кто после кражи тронул. И я знала. Гордыня подвела. Возгорелась: задача непростая — чужой бог, взгляд сквозь годы. Захотелось проверить свою силу.

— Ты что-то увидела?

Тарлах и без ответа понял — ничего хорошего. Затуманились у Сивиллы глаза. Но захотелось не догадок. Правды. Какой бы горькой она ни была.

— Коты исчезнут, — помолчав, выговорила Сивилла. — Мир изменится. Лисы будут жить бок о бок с людьми, и воевать с волками и между собой. Оборотни не вымрут, просто рассеются по миру. Хлебодарную не забудут — только это и вселяет надежду. Камул пренебрежет охотой и увлечется войной. Арей… я не успела понять, что будет с его алтарями. «Кошачий глаз» рассыпался в прах, цепочка превратилась в удавку. Коты, услышавшие о гибели рода, решили меня казнить. Я их не оправдываю, но не хочу снимать с себя часть вины. Могла отказаться.