Наплыв

Сообразительность всегда была моим отличительным признаком. В замок зажигания влезло три спички. Мотоцикл завёлся. Правый цилиндр зачастил, левый чихнул несколько раз и стал мерно и гулко стучать, как авиационный крупнокалиберный пулемёт при виде удирающего «Юнкерса».

– Ничего, привыкнет. Он такой, – подбодрил меня Лёнька. – Нагреется и пойдёт как часы. Фирмы «Слава».

По селу мы ехали со скоростью пешехода. На разбитой тракторами дороге мотоцикл качало, бросало, как торпедный катер в декабрьский шторм – то из стороны в сторону, то вверх, то, наоборот, вниз. Только за околицей он наконец выровнял дифферент и мягко покатил по накатанному грейдеру.

– Поддай гари! Плетёшься, как таракан беременный. Так мы и до полночи не вернёмся, – категорически потребовал уже не нервный Лёнька, задирая к подбородку дерматиновый фартук.

– Есть, товарищ старшина!

Я и поддал. Правой рукой. И левый цилиндр на самом деле выправился, разошёлся и мотор заурчал, как ему и положено, ровно и мощно. Стремительней помчались навстречу телеграфные столбы, замелькали по сторонам деревья, стоя навытяжку при виде завсельхозотделом. Лёнька толкнул меня в бок и показал большой палец, смеясь и перекрикивая ветер:

– Орёл, старик! Могёшь! Теперь будем считать, что этот конь наш, сельхозный!

На радостях водила слегка зазевался на правом крутом повороте – в момент коляска с шефом поднялась на переворот и Ленька тут же испуганно рявкнул. Я мгновенно довернул левее, коляска упала на место и, подрагивая, покатилась рядом, никуда не делась. А могла. И полетел бы тогда завсельхозотделом над разбитой сельской дорогой, аки журавль в дальнюю сторонку. Именно поэтому Лёнька вгорячах оказался довольно неоригинален: банальное «…Твою мать», да ещё и грязно ругнулся при этом. Однако потом, что-то смекнув, захохотал и прокричал, протягивая на ходу руку из коляски и восторженно стуча меня по правому колену:

– Сдаюсь! Подловил! Счёт боевой: два-два! Пришлось сделать вид, что так оно всё и задумывалось.

– Ты, главное, не переживай слишком сильно! – С плохо скрываемым достоинством ответил я, глядя как дорога настойчиво лезет под колёса. Ничья меня всегда устраивала.

Глава 2. Малость для счастья

Назавтра в редакцию мы с Лёнькой пришли первыми. Как-то так получилось – порознь шли, вместе пришли. Что значит – хорошо и сходу налаженный производственный контакт! И боевая ничья! Установилась она по-видимому надолго.

На ступеньках я естественно опять вежливо попридержал шаг. Ваш ход, дорогой товарищ. Лёнька дёрнул дверь, заперто. Странно. Должна была автоматически раскрыться перед таким начальством. Где ключ?!

– Люсь-ка-а! – Во всё горло заорал он, повернувшись в сторону типографии, размещённой в соседнем деревянном доме.

Оттуда тотчас же доверчивым колобком выкатилась плотная милашка с мокрой тряпкой в руках. Увидев нас, она с улыбкой одёрнула юбку, как будто раньше трудно было сообразить сделать это, выбегая на требовательный мужской зов. Нет, надо обязательно на глазах – вот, мол, какая я аккуратистка, смотрите. Симпатичная и в этих местах и в тех, но вообще-то реально и повсюду бдительная, а никто не ценит. Короче, одёрнула и правильно сделала. Первое правило блондинки, а также брюнетки с шатенкой. Поправить тесёмку на сокровищах и улыбнуться. Ладно, проехали.

Так вот, побежала она вся такая из себя да по выложенной кирпичом дорожке! Словно девочка из страны чудес. По идее бы догнать, если конечно чисто формально. Но она же к нам бежала, можно сказать, мчалась! Так что сказки побоку. В такой ситуации главное ни в коем случае не спешить. Тут никогда не знаешь, чем всё кончится и когда. Это как в том анекдоте – хотел сказать, что люблю, но вовремя подавился. Будем считать, что ком в горле застрял. От восхищения.

– Несу! Несу! – Это она всё-таки о ключе наверно.

Забрав его, Лёнька ловко хлопнул красотку пониже спины и тут же получил от не менее расторопной и чутко ожидавшей этого Люси ответную плюху примерно в такое же место. Как вот такую было бы догонять?!

– Ого-го! Зачем же так больно?! Этак ты всех женихов от себя отпугнёшь! – Лёнька явно поглупел, причём, на глазах.

– А мне всех не надо! – И Люська стрельнула в меня косящими глазами. Класс! Хотя и мимо.

– Ладно, этот  вопрос мы ещё уточним. Давай, спеши на свой производственный участок!

– Даю. – И опять побежала. Это называется «дала»! Лично я отвернулся.

Около восьми к нам заглянул Матвей Иванович, заведующий отделом писем. Сразу и не поймёшь, какой он. Некто обыденный, стёртой формы, деловой. Чиновник, настоящий. Из таких редакторы и вообще начальники иногда получаются. Или не получаются. И вот тогда-то они ходят по отделам и мотают людям душу. Самореализуются хоть так.

– Привет, строкогоны! – Это он обозвал.

– Наше вашим. – Бодро откликнулся Лёнька. – Ох, Матюша, влип ты, старче, по самые уши.

– Чего это? – Насторожился Матвей Иванович.

– Того это. Звонили вчера из «Зари», какой это псих, спрашивают, получил у вас в среднем от несушки по шестнадцать поросят? Шеф уже приказ заготовил на втык.

– Врёшь! – Матвей Иванович, побледнев, ринулся в свой кабинет, к подшивке, а Лёнька, ухмыляясь до ушей, подмигнул мне:

– Потеха!

Теперь ясно, почему Матюша не стал и никогда не станет редактором. Разве можно верить людям?!

Ровно в восемь, с началом шестого сигнала, под окнами редакции прошагал, напевая марш коммунистических бригад, заместитель редактора Иванов-Бусиловский – крупный, с пузом тяжеловеса на пенсии и большими добрейшими глазами человечище. Причём, напевала эта громадина нежным-нежным тенором, искренне, да ещё нисколько не фальшивила. При таких-то словах в таком-то марше! Ни нотки в сторону. Вот что и поразило прежде всего. И это было только начало.

– Здравствуйте, мальчики! – Крикнул он с порога. – Вечером все ко мне! Сегодня ставлю пузырёк!

Лёнька округлил глаза и моментально бросил самописку.

– Вы что-то сказали, Илья Михайлович?!

Иванов-Бусиловский, отдуваясь и вытирая толстую шею огромным, мокрым и измятым платком, вошёл в сельхозотдел и осторожно опустился на робко и подобострастно пискнувший под его тяжестью стул.

– Матюша! – Стукнул он кулаком в стенку. – Иди же сюда! У меня такая радость!

– Не тревожьте вы его, – сделал скорбную мину Лёнька. – Он занят, высиживает семнадцатого поросёнка.

– Брось, Лёша, – отдышавшись, засмеялся зам. – Ты всё шутишь, а тут, брат, такие дела! Вот, в альманахе мои стихи. В аль-ма-на-хе, понимаешь? Это тебе не шуточки.

Тут он не поленился, встал со стула, вышел на середину комнаты и, вытянув перед собой руку с журналом и запрокинув голову, начал с вполне литературным подвывом, всё тем же, музыкальным, сильно искренним и точным тенором:

– За рекой игривою Под густою веткою С девушкой красивою Целовался крепко я…

Лёнька фыркнул, закашлялся и, показывая настороженно умолкнувшему поэту на своё горло, мол, захлебнулся от восторга, схватился за стакан с водой, а потом за сигареты. Иванов же Бусиловский, ещё выше подняв голову, продолжал в сладкой, глухариной истоме:

– Думалось, что нежная Встретилась мне надолго, Что любовь безбрежная Свяжет дружбой натуго.

Стихи для Иванова-Бусиловского – оказывается, половина жизни, если не бОльшая, то лучшая – точно. Впоследствии мне приходилось не раз убеждаться в непреложности сего прискорбного для редакции факта. Бусиловский заводился ещё на пороге, приходил со стихами, с ними же уходил. С ними или в них наверно спал. Даже сидя за статьёй, он то и дело отвлекался и начинал комбинировать рифмы и ритмы. Как рассказал Лёнька, из-за недостатка комнат в маленьком, хоть и двухэтажном здании редакции к нашему заму одно время подселили отдел писем в лице Матюши Кравченко, с которым в молодости самому как-то так случилось написать документальный роман о прогрессивной колхозной жизни.