Страница 5 из 16
Он сразу признал меня и показал глазами на свой столик. Этот старик служил здесь испокон веку, всю свою жизнь, и мне было приятно, что вот он, видите ли, узнал меня. Мы сели за столик, Федька хрюкнул и поправил очки.
– Дайте нам водки, – сказал он деловито.
– В такую-то жару? – усомнился Лебедев. – Может, пивка?
– Не надо нас воспитывать, – отрезал Федька. – Мы уже большие. Мы уже ополченцы. Сегодня уходим. Последний нонешний денечек. Видите, мы в ватнике! Когда еще достанется? Потом будешь вспоминать – слезами обольешься. Да и увидимся ли…
Мы выпили, поговорили с Федькой о театральных делах, и Федька налил по второй.
– Не стоит, – сказал я.
– После слезами обольешься, – строго сказал Федька, – надо выпить, куме, тут, на том свете не дадут!
Мы выпили еще.
– Не удовлетворяют меня театральные формы, – объявил Федька, – обветшали! Честное слово! Все стригутся под Станиславского. А надо, брат, работать! Понял? Надо искать! Где? В формах, вот где. Формализм – великая вещь, если им правильно пользоваться. Да-да. Давай, слушай, пей, не задерживай.
– Неохота, тебе говорят, – сказал я.
– Если ты уверен, что мы увидимся с тобой, друже, – сказал Федька, – тогда не надо… А если не уверен…
Мы выпили. Федька откинулся на спинку стула.
– Ты бы хоть рассказал, что такое твой формализм? Как ты его понимаешь? – спросил я.
Федька копался в своей тарелке, придирчиво рассматривая каждую капустинку сквозь очки.
– Формализм, брат, я понимаю как формальное отношение к форме и формалистам!
Он захохотал и стал устанавливать тарелку на горлышко графина.
– Я, – сказал он надменно, – ищу новые формы! Довольно бриться под МХАТ! Что когда-то было прогрессивным, может сегодня оказаться глубоко реакционным. Ты об этом думал?
Он взялся за графин:
– Вот мы сейчас выпьем за то, чтобы нам увидеться! За чудную нашу землю минус фашизм! Давай!
Тарелка, конечно, вырвалась все-таки из его толстых пальцев, упала и разбилась.
Лебедев стал собирать осколки.
– Это к счастью, – сказал Федька и полез под стол помогать Лебедеву.
Я наклонился к нему и тоже помогал.
– Значит, ты, Митька, вернешься в полном порядке, – сказал Федька под столом и вылез оттуда, пыхтя и отдуваясь, – это к счастью, уверяю вас. Лебедев, голубчик, принесите нам еще водки.
– Дудки, – сказал Лебедев, – вы уже.
– Что – уже? – удивился Федька. – Лебедев, поймите, мы провожаем его в ополчение. Ведь он у нас ребенок. Он, может быть, там заболеет или что-нибудь еще. Ведь его же жалко? Лебедев, у вас есть дети?
– Две персоны, – сказал Лебедев.
– Девочки?
– Мальчики.
– Большие?
– Одному сорок два, другому тридцать восемь.
– Вот видите, – сказал Федька, – принесите выпить.
– Все, – твердо сказал Лебедев, – разрешите получить. После благодарить будете.
Я сказал:
– Пошли, Федька, собираться надо.
Я заплатил Лебедеву деньги и дал ему пять рублей на чай. Когда я встал, Лебедев тронул меня за плечо.
– Увидимся, – сказал он, – крепко надеюсь!
Мы с Федькой пошли ко мне. Дома у меня все было по-прежнему неприбрано. Линина недопитая рюмка стояла на столе, и гвоздик, на котором висел вчера ее плащ, торчал на своем месте.
– Плохо у тебя, – сказал Федька. – Это чья рюмка?
– Не тронь, – сказал я.
Федька отдернул руку.
– Дамы? – сказал он. – Красотки кабаре?
– Она уже умерла, – сказал я.
Федька посмотрел на меня странно увеличившимися глазами.
– Я пьяный, да? – спросил он. – Ничего не понимаю.
– Сегодня разбомбило дом, в котором она жила, – сказал я. – Я видел, как выносили ее тело.
Федька отошел от стола.
– Хорошая? – сказал он. – Красивая?
– Ты не про то, – сказал я.
– Любил? Крепко?
– Совсем не любил, – сказал я.
– Жалко как мне тебя, и эту девушку жалко, всех так жалко, хоть помирай.
Он скрипнул зубами и лег на постель.
А я быстро стал собираться. Положил в мешок полотенце, рубаху, чашку, носки, булку, остатки вчерашней колбасы, ножик, галстук, сахар и карандаш. Подпершись локтем, Федька лежал на боку и смотрел на меня молча и сочувственно.
– Ну, а она? – сказал он.
– Кто? – сказал я.
– Сам знаешь.
Я промолчал.
– Тяжелый ты человек, – пробормотал Федька, уминая под себя подушку. – Потому что хромой. Ты думаешь – ты гордый, а ты просто тяжелый. – Он укоризненно покачал головой. – Может быть, что-нибудь передать на словах? – крикнул он. – Не молчи!
Но я все-таки промолчал. Федька сел на кровать и стал причесывать прямые волосы толстой пятерней.
– Вот что, – сказал он неожиданно. – Я решил: я с тобой поеду. Нельзя тебя одного отпускать. Слышишь? Я еду с тобой!
Это он говорил совершенно серьезно, даю голову на отсечение.
– Не смеши народ, Федька, – сказал я.
Он погрозил мне кулаком и снова улегся на спину. Кровать прогибалась под ним, он покряхтывал, глядя в потолок, а я вышел на кухню, разделся до пояса, умылся холодной водой и потом долго стоял, не вытираясь, от этого было еще прохладней и благостней. Опьянение слабело во мне, выходило через поры освеженного тела, выдыхалось постепенно, и от этого на душе становилось все лучше и лучше.
Потом я прибрал на столе, вылил старку из Лининой рюмочки, подобрал с пола обрывки бумаги, взял мешок, надел, встряхнул, чтобы он улегся на спине посноровистей, и сказал:
– Пошли, Федька. Пора.
Он вскочил с кровати и тоже побежал к крану. Я оправил за ним кровать. Федька кончил мыться. Он сказал:
– Пошли.
Мы вышли в коридор. Я запер дверь комнаты и положил ключ в почтовый ящик.
Федька спросил:
– Это зачем?
Я сказал:
– Для ребят. Мало ли кто зайдет, Андрюшка или Санька Гинзбург, у меня так всю жизнь.
– А может, сдать в домоуправление?
– У них есть запасной. Да они и про этот прекрасно знают.
– Ну что ж…
– Да, – сказал я, – пора. Пошли, Федька.
Мы пошли со двора. Солнце уже не палило так нещадно, и идти по теневой стороне было приятно.
– Далеко нам? – спросил Федька.
– Пять минут ходу, – сказал я.
Мы уже подходили к углу, когда кто-то окликнул нас. Это был наш актер Зубкин. Маленький, надутый, с большим лягушачьим ртом, этот деятель давно действовал мне на нервы. Ставка на карьеру во что бы то ни стало при сером характере дарования, неукротимый подхалимаж и хамелеонская способность ежеминутно перестраиваться отталкивали меня от него. Он кричал на уборщиц и гнул спину перед первачами.
Зубкин шел за нами, через плечо у него была перекинута солдатская скатка – ярко-голубое детское одеяльце. В руках Зубкин держал большую хозяйственную сумку.
– Далеко собрались? – молодцевато спросил он.
– Недалеко, – сказал я.
– Он уходит в ополчение, – объяснил Федька. – Сегодня. Сейчас.
– А ты, значит, его провожаешь?
– Да.
– Ну что ж, – сказал Зубкин. – Все правильно. Ты, Королёв, ведь сам просился?
– Сам, – сказал я.
– Значит, исполнилась твоя мечта.
Можно было подумать, что он мне завидует, что у него была такая же мечта, но она не исполнилась.
Мы подходили к залу Чайковского. Там стояла длинная очередь стариков, детей и женщин. Они ждали открытия метро. С четырех часов метро открывалось как бомбоубежище. Зубкин замедлил шаг и пристроился к печальному этому хвосту.
– Ну, бывай, – сказал он браво. – Желаю успеха в борьбе с озверелым фашизмом.
Он протянул мне руку, я не взял ее. Зубкин покраснел. Мы пошли дальше.
– Подожди, – сказал Федька.
Я остановился. Федька вернулся к Зубкину. Он тронул рукой свои очки и, уставив толстый палец Зубкину в грудь, громко сказал:
– Зубкин! Ты сволочь!
Мы пошли дальше.
– Он тебя съест, – сказал я Федьке.
– Подавится, – ответил он. – Не мог я себе отказать в этом. Если бы я сдержался, я бы сам был сволочь.