Лесные дни

Все знакомые Головина превосходно знали достоинства уникальной птицы. Если Головин заводил вкрадчивую речь: не хочет ли кто подержать скворца, — они поспешно отказывались, брались за шапку и уходили. Пробовал Федор Федорыч уносить выкормыша за город, но неизменно приносил обратно: крылатый питомец не желал улетать от приемного отца и не отходил от него ни на шаг.

— Жалко оставлять. Что ж, я злодей какой? — рассказывал Головин. — Ведь он хоть и подлая птица, а все-таки воспитанник.

В одно веселое воскресное утро скворец так надоел хозяину своим скрипом, что Федор Федорыч сорвал клетку со стены и стал торопливо завязывать в платок.

— На базар тебя, подлеца, снесу. Даром отдам, скрипуна паршивого, — говорил он, с остервенением затягивая концы платка.

«Ть-фу, дуррак», — вдруг ясно сказала птица.

— Чего, чего? — озадаченно пробормотал Федор Федорыч, отступая.

«Ть-фу, дур-ррак, ччи», — еще звонче повторил скворец из-под платка.

…С тех пор клетка с уникальной птицей висит в комнате Федора Федорыча на самом почетном месте, а любители-птицеловы табунами ходят к нему послушать говорящего скворца.

ПОЛЗУНОК

Кто-то шуршал древесной корой, посвистывал, постукивал, но на глаза не показывался. Может быть, дятел? Я вгляделся попристальнее и наконец заметил сизую короткохвостую пичужку, которая лазала по стволу замшелой сосны. Цепляясь за шершавые выступы коры, она свободно поднималась вверх и так же легко опускалась книзу. Поползень!

Не поймать ли мне его? Поползня мне не доводилось держать, но от знающих людей я слыхал, что это занятная и умная птичка.

Я достал небольшую западню, которую всегда брал с собой в лес, и повесил на сучок. Поползень тотчас увидел незнакомый предмет и подлетел к ловушке. Он обошел ее кругом, повертелся на крышке, попробовал вытащить за крыло испуганную синицу-московку, сидевшую внутри, потом, привлеченный кормом, смело прыгнул на сторожок… Щелк — и незадачливый ползунок попался.

Вынутый из западни, он злобно шипел, клевал руки и старался вырваться. Я посадил его в мешок и принес домой.

Где же поместить нового жильца? Свободной клетки не нашлось, и на время я выпустил поползня в просторный садок к мелким синичкам. Ведь и на воле ползунок летает вместе с ними. Пусть поживет, привыкнет, а там будет видно, куда его устроить.

Мой расчет не оправдался. Маленький ползунок оказался настоящим разбойником. Он не метался по клетке, не бился о прутья, а сразу объявил себя властным хозяином.

Стоило насыпать синицам зерен, как поползень слетал к кормушке, садился на нее и, раскрыв острый клюв, кидался на каждую птичку, которая осмеливалась подлететь близко.

Сначала синички отступили и со страхом глядели на непрошеного гостя. Но голод не тетка, и вот один всегда нахальный и юркий пухляк попробовал сунуться к кормушке.

Через секунду с писком летел он в сторону, отброшенный ударом крепкого клюва. Такая же участь постигла и прочих смельчаков.

Разогнав всех синиц, поползень занял дуплянку, в углу садка, спокойно перетаскал в нее все орехи, зерна и семена из кормушки.

Когда же работа была закончена, он нашел узкую щель на краю дупла, вставил в нее орешек и начал долбить. Твердая скорлупа разлеталась под ударами, а масленую мякоть ядра птица с удовольствием глотала. За первым орехом последовал другой и третий. Голодным синицам ничего не оставалось, как подбирать крошки, которые сыпались на дно.

Вскоре я был вынужден перевести поползня в отдельную клетку. Поставил ему новую дуплянку, укрепил на стенке кусок коры, и ползунок зажил на новом месте, словно клетка была ему родным домом.

Спокойный и самостоятельный, он никогда не оставался без дела: то стучал носом, раскалывая орех, то осматривал трещины дупла и тащил в него семечки про запас, то забирался внутрь и, по-видимому, наводил порядок в своей кладовой. Всякая блестящая вещь привлекала его внимание. Ради шутки я клал на борт садка мелкие монеты, и ползунок сначала рассматривал их с серьезным видом, а затем, подхватив клювом, нес к дуплу и складывал, как в копилку.

Однажды на гвоздик у клетки повесили наручные часы. Спустя короткое время их не стало. Я обыскал всю комнату, но часов нигде не находилось. А на другой день заглянул в клетку и с изумлением обнаружил, что из отверстия дуплянки торчит коричневый ремешок. Хитрый воришка-поползень стянул часы с гвоздя и спрятал у себя.

К сожалению, скоро я расстался с ползунком. Вернулся с работы и нашел его клетку пустой: смышленая птица сама отогнула проволочную задвижку дверцы и улетела в открытую форточку.

ОПАЛЕНЫШ

В дверь негромко постучали.

— Кто там? Войдите, — сказал я, не отрываясь от работы.

— Это мы, — дружно ответили за дверью. «Мы» — или просто соседские мальчишки Миша и Костя — зашли в комнату, держа в руках небольшую корзинку, сверху обвязанную платком.

— Тут птенчик какой-то, — объявил Миша, указывая на корзинку.

— Мы его на болоте поймали, в кочках, — добавил Костя.

— Это вездеход, наверное!

— Почему вездеход?

— А поглядите, ноги-то у него какие!

Ребята поставили корзинку на стол и сняли платок. Внутри по мягкой травяной подстилке бойко бегал пуховый птенчик, очень похожий на цыпленка и черный как уголь. Особенно велики были у птенца ноги. Широкие и крепкие, они сразу бросались в глаза.

— Его как называют? — нетерпеливо принялись спрашивать ребята, когда я прикрыл корзинку.

— Это птенец коростеля, — ответил я. — Его можно и вездеходом назвать: коростель к нам на лето почти пешком из теплых стран приходит.

— Как же пешком? А моря? А реки? Расскажите, — пристали мальчишки, и мне пришлось рассказывать, как коростель обходит море, где можно, и если уж никак нельзя обойти, тогда летит. Крылья у него слабые, и летает он плохо, чаще ночью, когда меньше хищников. В полете даже ногами машет, будто хочет ими помочь крыльям. Всю жизнь коростель проводит на земле, скрываясь в хлебах и травах. Мало кто видел коростеля, но, наверное, многие слышали его хриплый голос, похожий на кряканье утки.

«Крек-крек, крек-крек», — однообразно скрипит коростель где-то близко. Подойдешь, а он уже на другое место перебежал. Бывало, чего я ни делал, чтоб вспугнуть его: кидал камни, подкрадывался, из ружья стрелял, но коростель никак не хотел взлетать и, невидимый, бегал в траве. Лишь случайно удалось повидать эту приземистую рыжеватую птицу, когда она появилась на скошенной полосе.

Ребята оставили мне большеногого птенца. Я назвал его Опаленыш и устроил на жительство в ящик, затянутый мелкой сеткой. Однако в новой квартире он чувствовал себя плохо: бегал вдоль сетки, пищал, требовал, чтоб выпустили.

Через несколько дней я стал открывать дверцу. Первое время коростеленок мышью кидался под шкаф и подолгу сидел там неподвижно. Потом боязливо и нерешительно начал показываться на свет, но достаточно было пошевелиться или привстать, как юркая птица мгновенно исчезала в своем убежище.

Я кормил Опаленыша червяками, приносил из лесу жуков, давал зерна, и постепенно он привык, перестал дичиться и прятаться по углам.

Через месяц он брал из рук любой корм и ходил за мной по пятам. Теперь все чаще приходилось глядеть под ноги, чтобы не раздавить беспечного птенца. Когда ему случайно наступали на лапу, в комнате поднимался отчаянный крик: коростеленок верещал, как сорока, и, обиженно хромая, поспешно убегал в укромное место.

С утра до вечера он суетился, занятый какими-то личными делами, или охотился на мух, которые садились на пол. Вероятно, мухи для него — очень вкусная пища. Едва Опаленыш замечал, что муха сидит на полу, он весь сжимался, втягивал голову и, пригибаясь, начинал бесшумно подходить к своей добыче, которая тем временем деловито чистила светлые крылышки. Подойдя поближе, коростеленок прыгал вперед, и промахи были исключительно редки.

В конце августа он начал линять, и в сентябре Опаленыша никто бы не узнал. Он превратился в стройную рыжеватую птичку немножко побольше скворца. Вытянутая шея, короткий хвост и мощные лапы придавали коростелю какой-то особый, стремительный вид.