Страница 4 из 15
А может, она просто завидует подруге? Катя споткнулась и больно ударилась пальцем о камень. Вот не завидуй, нехорошо это – одернула она сама себя и резко остановилась. Огляделась. Вокруг замер зачарованный лес. Увлекшись мыслями и воспоминаниями, она не заметила, как забрела куда-то далеко.
Ее вдруг охватила паника. Где я? Как выбраться? Она схватила рюкзак. Трясущимися руками вынула телефон. Связи не было. Сердце ухнуло, как камень, летящий с большой высоты – стремительно, бесповоротно, навсегда оторвавшись от своей привычной домашней вершины.
«Не паниковать, не паниковать! – прозвучал в голове спокойный и уверенный голос Риммы. – Дыши глубоко».
Катя вздохнула. Посмотрела на небо, потом на деревья вокруг. Как определить стороны света? Эх ты, филолог! Сейчас это слово прозвучало совсем уничижительно. Ну определишь, а дальше?
«Вот сошла с протоптанной тропки, и что теперь? Пропадать будешь? – в голове включился папа. – А вот заблудишься тут и помрешь? Ты же даже не знаешь, какие растения можно есть. Или тебя саму съест медведь».
Катя отмахнулась от голосов. Ни папы, ни Риммы сейчас со мной нет. Есть только я.
Невдалеке резко хрустнула ветка, и Катя вскочила. Прислушалась. Ничего. Или…
Это черный медведь?! Он сожрет бОльшую часть меня, а клочки подберет енотовидная собака. Как там ее? Что-то типа бубуки. Мумухи. Та…та…та…короче, бабайка страшная, из детства. Придет и укусит за бочок.
Катя дико захохотала. Все, приехали. Привет, истерика.
Из глаз брызнули слезы. Отсмеявшись и проплакавшись, она затихла.
В тишине ей почудился еле слышный чарующий звук. Что это? Скрипка? Нет. Звук был не тонкий, не щемящий, а какой-то глубокий. В нежности скрипка и флейта похожи, но в скрипке Катя всегда чувствовала какой-то невыносимый надрыв, будто играли на ее собственном сердце, касаясь его так, словно еще чуть-чуть – и полоснут по самой плоти, и тогда… заплачет оно кровавыми слезами.
Флейта?
Кто-то ходит по горе и играет на флейте? А что, чудаков тут полно. Надеюсь, не медведь. Откуда идет звук? Надо выяснить.
Она сделала шаг влево. Прислушалась. Тонкий тихий звук манил ее. Давал надежду. Еще шаг влево. Звук стал слышнее. Значит, она двигается в верном направлении. Через несколько шагов Катя поняла, что идти нужно вдоль широкой скалы, обросшей кустарником и кривенькими деревьями. Ветками они торчали из серых стен, а корнями уходили куда-то внутрь этих самых стен, будто бы ища и находя в глубине камня плодородную землю, дарующую деревьям силу и веру в себя.
Звук усилился, но никого не было видно. Тут точно никто не ходил лет сто. Тропа совсем исчезла. Катя вдруг поняла, что звук идет изнутри горы. А может, там есть какой-то проход? Она осмотрела скалу. Та казалась неприступной, но что-то подсказывало Кате, что над ней просто смеются. Она не видит того, что должна увидеть. Не видит, не видит…
А куда смотреть?
И тогда она сделала нечто совсем нелогичное, чего не решилась бы сделать в присутствии кого-то. Но здесь было тихо и безлюдно, и ей захотелось попробовать. Она закрыла глаза и наощупь поползла вдоль скалы, на звук, который в этот миг проявился отчетливей, яснее, словно невидимый музыкант решил ее подбодрить: давай-давай.
Упс! Рука вдруг соскользнула – каменная стена резко оборвалась. Катя открыла глаза.
В горе оказалась щель. Неприметная, узкая, словно вход в кроличью нору. Еще один шаг влево – и скала шла дальше, как ни в чем не бывало. Это лаз, в который может пролезть только небольшое животное. Или ребенок. Или такая худенькая женщина, как Катя.
Что делать? Лезть или не лезть? А вдруг провалюсь? Сломаю ногу и не смогу выбраться и умру в этой горе, потому что меня точно не найдут.
Она в нерешительности переминалась с ноги на ногу. Ломать ни одну из них как-то не хотелось.
Звук флейты, словно отражая ее сомнения, прервался, как поперхнулся, а потом с новой силой начал партию – торжественно и глубоко. Теперь он был не тонкий, а густой, мощный.
Катя порылась в рюкзаке. Благослови, Господи, Римму! – Она натянула ремешок фонарика на лоб. Огонек зажегся, и дело пошло.
Она присела на корточки и поползла в темноту. Сначала ползла «гусиным шагом», чтобы не запачкаться, но быстро устала. Пришлось опуститься на колени и двигаться дальше, помогая себе руками, а в какой-то момент даже лечь на живот, чтобы проползти под нависающим сводом. Прощай спортивный костюм, фланелевый, красивого темно-синего цвета…
Катя продвигалась медленно. Маленький фонарик отвоевывал у темноты лишь небольшое пространство в пару шагов. Камни больно впивались в колени и ладони. Не повернуть ли обратно? Сомнения усложняли ей путь, а флейта подбадривала.
Наконец узкий лаз кончился, и Катя смогла встать в полный рост. Впереди светлело.
Она с облегчением выдохнула и сделала несколько робких шагов.
– Hello? Is anybody here? – голос ее, дрожащий от волнения, показался жалким. Блею, как овца, осудила она себя. Прокашлялась и сказала погромче: – Конницива! (Здравствуйте)
Ей показалось, что флейта смеется в ответ. Свет впереди стал ярче. Еще несколько шагов. Еще. И еще. Она смогла различить стены узкого лаза. Слава богу, он был один, никаких ответвлений не видно, иначе пиши пропало. Тут она и останется со своей способностью ориентироваться. Клубок Ариадны-то ей никто не дал. В голове вспышкой пронесся вчерашний диалог с Риммой:
– Возьми эту красную ленточку, тут всем выдают.
– Зачем? Мне не надо.
А вот сейчас бы пригодилось.
Чем дальше Катя шла по коридору, тем светлее становилось вокруг. Когда он кончился, она вступила в огромный освещенный зал.
Света было так много и обрушился он так неожиданно, что Катя зажмурилась.
А когда открыла глаза, увидела такую картину.
У костра, выложенного темными булыжниками, на плетеной циновке сидел старенький японец в сером кимоно. Над костром висел тецубин – чугунный чайник для чайных церемоний.
Длинные усы и жидкая седая бороденка делали старичка похожим на сома, как его рисуют в детских книжках. Глаза, узкие, остро-пронзительные, глянули на Катю, и она вздрогнула. Что было в этом взгляде, она и сама не поняла.
– Конницива, – пробормотала она снова, сложила руки у груди и поклонилась. – Миницимайотта (Я потеряла путь).
Японец у костра странно хрюкнул. Теперь его взгляд показался Кате насмешливым.
– Соредокорока, анатавасоре о мицкемаста (Напротив, ты нашла его), – раздался глубокий голос справа.
Глава 3
Когда вы не осознаете происходящее внутри вас, снаружи это кажется судьбой.
(Карл Густав Юнг)
Катя резко повернулась. Она не успела даже разглядеть говорившего, потому что нежданные слезы хлынули из глаз, а сердце вдруг отчаянно закричало: «Папа!»
Узнавание пробило Катю насквозь, как пулеметная очередь, которая не оставляет ничего старого и привычного. Она пошатнулась. И уставилась на подошедшего старика.
Внешне он ни капельки не походил на ее отца. Профессор лингвистики Павел Александрович Давыдов, потомок декабриста, статный, плотного телосложения, с роскошной седой гривой, даже в свои семьдесят притягивал восхищенные женские взгляды. Про таких говорят: импозантный мужчина.
А старичок был как опавший цветок сакуры, подобранный Катей, – такой же сухой и сморщенный, но светящийся былой красотой. Глаза у него какие-то странные – темные и неподвижные. Неужели слепой? Он приближался к ней медленно, опираясь на узловатую палку.
Катя смахнула слезы. Растерянность уступила место удивлению. Она пригляделась к старичку. Обычное серое кимоно. Худое лицо, словно выточенное из желтой яшмы и отполированное годами, почти без морщин.
Сколько ему лет?
Катя даже предположить не могла. Весь его облик дышал безвременьем. И Кате показалось, что через его черные немигающие глаза на нее взирает сама вечность.