Комиссар

Ольга обняла Кирилла, прижалась своими кучерявыми волосами к его щеке, сдавила ладонь возлюбленного, поднесла к губам, поцеловала.

— Кирюша, тебе нужно отдохнуть и перестать думать об этом. Лучше вообще позабыть. Ложись спать, а завтра бал у графа Воронцова, там-то ты точно развеешься. Тем более что всё закончилось благополучно.

— Благополучно? — Оболенский усмехнулся. — Мятеж-то мы предотвратили, но Олечка, неужели ты не понимаешь, — он поднял её голову и посмотрел в светло-голубые искрящиеся глаза, — люди, что жили там, никуда не делись, они и дальше продолжат существовать в этом чудовищном, несправедливом мирке.

…

Утром следующего дня Кирилл отрабатывал удары на манекене в академии. Высокий, почти десятиметровый тренировочный потолок, отмытый до зеркального блеска мраморный пол, витиеватые арки у стен, выполненные на древний манер, маты, уложенные в центре просторного зала, лестница и площадка на втором этаже для смотра — милая сердцу обстановка, место, где Кирилл всегда чувствовал себя уверенно. Но не сегодня.

Он все никак не мог выкинуть из головы увиденного и услышанного. Правда на стороне гвардии? Если подумать, нищие вызывали отвращение, а не сожаление, они были грубы, много пили, не следили за своим внешним видом, не занимались воспитанием детей. Но, с другой стороны, а как им быть? Где выход из сложившейся ситуации? Среда их сделала такими, а не по доброй воле они выбрали свой путь. Те, кто утверждает, что за счет способностей, старания, прилежания можно многого добиться, не работал с семи лет на фабрике по десять часов, его не грабили прямо на улице посреди белого дня, забирая зарплату за месяц, обрекая на голод, не доводили до звериного отчаяния, когда человек утрачивает достоинство и честь, ради куска хлеба, будучи готовым на любую мерзость!

Манекен сломался от мощнейшего удара разъяренного гвардейца. Кирилл отбросил клинок, сжимая и разжимая кулаки, стал метаться по залу, подобно взбесившемуся волку.

Разве не преступно бездействие власти, разве справедливы аресты, полицейские провокации, когда условия жизни толкают людей на бунт? Лечить симптомы или болезнь? Драться на стороне тех, кто давит и без того задавленных, или встать на защиту отверженных?

Мысль эта, окончательно сформировавшись, заставила Оболенского застыть на месте, настолько она казалось чудовищной и постыдной. Он гвардеец, давал клятву царю, его готовили защищать Отечество и самодержавие. Все, что имеет он, досталось ему по праву рождения. Выступи он против этого — лишится всего, сам станет таким же нищим. Отец учил Кирилла — чернь дика, завистлива. Дать им права, открыть ворота революции, и в стране развернется настоящая вакханалия, которая закончится тем, что самые подлые, хитрые и низкие представители черни выбьются наверх и займут место царя. Только вместо справедливого правления по праву крови начнется бесчестное правление по праву сильного. Он вспомнил, как в детстве дружил с крестьянскими детьми. Они не были бедны, как жители столичных трущоб, не голодали, но были озлоблены на него лишь за то, что он Оболенский. Может прав отец, и все, что можно сделать — это стараться смягчить страдания черни, безжалостно подавляя любые попытки разжечь мятеж?

Тут сверху раздался звук открывающихся дверей — на смотровой площадке появился всегда улыбчивый Салтыков. Был весел он и сегодня.

— Тренируешься? Вчерашних грязуш не хватило? — полушутя спросил Сергей, спускаясь по лестнице.

Слова друга обожгли Кирилла, он весь закипел внутри, раскраснелся. Заметив румянец, покрывший его щеки, блуждающий взгляд, напряженное и суровое лицо, почувствовав смятение и неуверенность, обуревавшие Кирилла, Сергей посерьезнел.

— Что-то случилось с генералом? С Олей? Женщины порой пугаются, когда узнают о подробностях ратных дел, на то они и женщины.

По выражению лица Оболенского Сергей понял, что ни разу не угадал.

— Ты же видел, Сережа, этот грязуш, он ухватился за пистолет понимая, что его убьют.

— Да, — подтвердил Салтыков.

— Так скажи мне, просто скажи, имел ли я право его убивать? Ты видел, как они живут, это же мука, а не жизнь! Он предпочел умереть, чем дальше влачить своё жалкое существование. Ты видел, как с грязушами обращаются люди?! А главное, как люди обращаются с людьми! Я говорил с Ольгой, думал, она меня поймет, ошибся. Не верил, что такое когда-то случится, считал, у нас с ней на двоих одна душа. Я ведь влюбился в неё без памяти, как увидел. А вчера почувствовал — она мне, как чужая!

Оболенский опустил голову, изобразив задумчивость, на самом же деле, попытался скрыть улыбку. Он знал Кирилла с детства, был осведомлен о его впечатлительности, чрезмерной для мужчин, обостренном чувстве справедливости и способности сопереживать даже самым жалким и ничтожным созданиям. Салтыков был другим. В детстве он и сам бывало, помогал топить выводок грязушей — не ради садистского удовольствия, а для контроля популяции. Уж больно быстро этот маленький народец начинал плодиться, когда люди уничтожали его естественных врагов, а это в свою очередь вело к тому, что грязуши от голода начинали съедать корни сельскохозяйственных культур, обрекая на голод людей. Ничего страшного и постыдного в этом Оболенский не видел — хотя грязуши и разумны, они стоят на ступеньку ниже людей и не далеко ушли от животных. Но говорить этого Кириллу не стал — знал, друг не поймет, раз убийство существа, больше похожего на крупного крота, чем на человека, так тронуло его сердце. Однако, Оболенский знал, как помочь Кириллу.

— А что ты предлагаешь, Кирилл? Считаешь бунт, который они затеяли, сделал бы их жизнь легче? Да в развернувшемся побоище их погибло бы куда больше, чем вчера.

— Ты никак не поймешь — он предпочел умереть, чем дальше так жить!

— Нет, если бы он предпочел умереть, кончил бы себя, а не метил в тебя. Да, им плохо, но это не оправдывает того, что они задумали — свергнуть законную власть, развернуть войну убивать своих угнетателей. Вот ты, Кирилл, думаешь, спасешься от их ненависти только за то, что жалеешь их? Как бы ни так — тебя они возненавидят больше тех, кто дерется против них. А знаешь почему? Потому что по своей природе они стремятся отнюдь не к равенству и братству, которое пропагандируют, а к тому, чтобы стать нами, занять наше место и измываться над теми, кто окажется внизу. Твой же благородный жест лишь обозлит их — отказывается от того, чего мы жаждем, значит, считает себя лучше нас! А быть лучшим среди равных не порядок. Они не верят ни в благородство, ни в честь, думают, мы тут только тем и занимаемся, что пьянствуем да портим женщин. Предположить даже не могу, что вот ты, например, мучаешься из-за них, думаешь, как облегчить их участь, жалеешь их. Им чужды все эти мысли и чувства, просто потому, что они являются карикатурой на нас в их собственном представлении.

Кирилл задумался. Слова Салтыкова удивительным образом совпали с мыслями, которые крутились в голове у него самого.

— Что же тогда делать?

— Выполнять данную нами клятву, Кирилл. Если, как нынче принято считать, колдуны смогли из обезьяны сделать человека, то из черни людей и подавно получится вылепить. Просто для этого нужно время, понимаешь?

Продолжая пребывать в задумчивости, Кирилл кивнул.

— Пожалуй, ты прав, Сергей.

— Ты сам себе не веришь, — усмехнулся Салтыков. — Зная тебе, предлагаю не торопиться с выводами и все хорошо обдумать. Если захочешь, я в любой момент готов поговорить с тобой на эту тему, поскольку сам постоянно размышляю о нашей Империи и нашем обществе. А сейчас давай немного поупражняемся на саблях — хоть так развеешься и перестанешь думать об убитом тобой грязуше.

Салтыков скинул свою уличную куртку, бросил ее на лавку, снял со штыря, вбитого в одну из арок, два оберега, передал один Кириллу, второй надел себе на шею, снял со стены одну из многих тренировочную саблю, вышел на середину, занял позицию в центре зала.

— Уж если не справлюсь с тобой сейчас, никогда не справлюсь, — заявил Салтыков. — И чуть не забыл — не сердись на Ольгу, она знает тебя не так долго, как я. Потеряешь её, охотников набежит.