Страница 7 из 66
Чтобы спокойно стоять уже требовалось немало сил. А уж чтобы не врезать по налитой кровью бородатой морде, ещё больше. Желание же поднять девушку, встряхнуть хорошенько, лишь бы не была такой покорной, жгло не хуже калёного железа. А Грай неплохо знал, как раскалённым прутом прижигают, ему было с чем сравнивать.
Но он всё-таки сдерживался – этот абсурд необходимо довести до конца. Потому и приехал сюда, верно?
А затем зал вдруг исчез и он очутился в Храме Высокого Неба. На месте истёртых каменных плит оказался отмытый и отполированный до зеркального блеска мрамор, узкие щели окон превратились в застеклённые двери, за которыми покачивались, кивая, ветки цветущих яблонь. Вместо вони старой сажи, пыли и мышиного дерьма пахнуло цветами. Лишь девушка у его ног так и осталась стоять на коленях, только вместо потрёпанной одежды на ней было нежно-розовое платье. И волосы не чёрные, а пепельные. И кулаки она не стискивала, прикрывала ладонью ландыши, лежащие на подоле. И губу не закусывала, смотрела на него снизу вверх, не очень успешно пытаясь сдержать улыбку, отчего на круглых щеках протаивали две ямочки.
А слова звучали почти те же: «Колесом и Разделённым кругом, Началом и Концом, Ею и Им заклинаю… Взывая к каждому: Деве, Матери, Мудрой, Юному, Отцу, Старцу и Одному, что сам начало и конец… говорю вам так: эта женщина да будет отдана этому мужчине!» Но выговаривали их чётко, громко, торжественно и хор детских голосов, выводивших что-то сентиментально-щемящее, будто поддерживал сказанное, сразу унося к кому и обращались.
Лишь ощущение троих за спиной осталось совершенно прежним.
Но и Храм пропал, остался коридор – бесконечный, повторяющийся в бредовом кошмаре одними и теми же дверьми, одними и теми же простенками. Грай бежал, задыхаясь, грудь жгло, будто в лёгкие перца сыпанули, воздуха болезненно не хватало. Но та самая дверь, до которой пытался добраться, не становилась и на палец ближе, словно атьер стоял на месте, а коридор скользил мимо.
Грай не знал – чётко видел, что там, в той самой комнате. Он разделился надвое: один бежал, спотыкаясь, шатаясь, хватаясь за стены, обдирая ногти о гобеленовую обивку панелей – нежно-розовую, с ветками цветущих яблонь. А другой стоял на пороге, глядя на смятые простыни, расцветшие маками кровавых пятен, на безвольную очень белую руку, свесившуюся до пола. На колыбель, над которой раскачивалась, тихонько позвякивая, серебряная погремушка. В комнате остро пахло ландышами, а за распахнутым окном, то ли в саду, то ли дальше в огороде, кто-то тянул тоненьким голоском: «Милый мой, не дам целовать, не дам обнимать, не дам на ушко шептать. О нет, милый мой…»
Из этого бесконечного коридора, из залитой солнцем и кровью спальни выдраться оказалось очень тяжело. Грай раз за разом приказывал себе проснуться, а сон не желал прекращаться, только становился тусклее, терял цвета, но всего через удар сердца снова засасывал одуряющей реальностью.
Но он всё-таки сумел вырваться, рывком сел на постели, вытер простыней лицо – мокрое, будто только что из воды вынырнул. Дышал экзорцист на самом деле как загнанная лошадь, даже с присвистом. И сердце колотилось, словно всерьёз решило раздолбать себя о рёбра.
Жиденький рассвет сывороткой сочился через оконный проём без рамы, стёкол и даже ставней. В комнате и без того не отличающейся удобством, было промозгло и холодно так, что волоски на руках встали дыбом. От простыни, вроде бы чистой, остро несло болотом.
Грай скомкал покрывало, отшвырнув его в изножье, встал, зябко передёрнув плечами – ступать на ледяной каменный пол было неприятно, натянул штаны, подошёл к окну, зачем-то выглянув наружу. Мир плавал в серо-сливочной дымке предрассветного тумана. А на галерее, опоясывающей весь верхний этаж старого дома, кто-то стоял: через пласты предрассветного марева был различим лишь тёмный силуэт.
Экзорцист поскрёб когтём за ухом и, недолго думая, махнул через подоконник, спрыгнув на галерею. Приземление отозвалось в пятках тупой болью, камень, из которого тут, кажется, даже кухонные горшки резали, пренебрежения не простил – всё-таки от окна до галереи было высоковато, роста три, не меньше.
Грай поморщился, выругался сквозь зубы, помянув всех демонических матерей скопом, пошёл, на ходу растирая плечо, нывшее от сырости. Противная грубость и шершавость рубцов вкупе с улиточной гладкостью шрамов елозили под ладонью, заставляя желудок судорожно сжиматься. Но если сустав не размять, то к полудню рука вообще откажется подниматься.
– Помочь? – негромко спросил Барс, в сторону командира даже головы не повернувший, зато его ухо развернулось совсем как у тёзки, жутковато и неестественно торча из полосатой шевелюры.
– Справлюсь, – буркнул Грай. – Ты чего тут делаешь?
– А ты?
– Я тебя в окно увидел.
– Найдёшь тут хоть одно окно, покажи.
– Не зуди.
Барс, стоявший низко наклонившись, опершись локтями о выкрошившиеся блоки парапета, только плечами пожал.
– Красиво, – сообщил он по-прежнему тихо.
Тут уж плечами пожал Грай: созерцательного романтизма Барса он не понимал, а, соответственно, не ценил. Хотя, пожалуй, в пейзаже и вправду было… что-то.
Озеро, окружавшее дом, гладкое, на самом деле зеркальное, даже поблёскивающее свинцово, едва заметно мерцало. Густота тумана редела над самой поверхностью, отчего казалось, будто молочные пласты отражают глянцевую воду. Узкий перешеек – двум конникам едва разминутся – соединяющий остров и матёрую сушу, чернел стрелкой. А дальше зубчатой крепостной стеной темнел лес. И почти не звука, лишь сонно поскрипывает где-то колодезный журавль, да озёрная вода даже не плещет, а, скорее, шуршит как листва.
Грай, подумав, пристроился неподалёку от Барса, так, чтобы вытянув руку, можно было его плеча коснуться, но ни на палец ближе, тоже облокотился о камень.
– Мне Юэй приснилась, – сказал, налюбовавшись видами, экзорцист. Следопыт обернулся к нему. Глаза со змеиными зрачками поблёскивали точь-в-точь как озеро. – Никогда не снилась, а тут… Понимаешь, раньше вообще ни разу.
– Говорил же, это нехорошая ночь, чтобы к богам взывать, – напомнил Барс. – Не угадаешь, кто отзовётся. И как напакостит.
– Я снова не успел.
– Теперь ты уже никогда не успеешь.
– Спасибо, утешил, – хмыкнул Грай, разворачиваясь к парапету спиной и снова опираясь на него локтями.
– Не думаю, что тебе нужны мои утешения.
– Правильно, думать вообще вредно.
– Всё исправимо, командир. Всё, кроме смерти.
– Это ты сейчас к чему?
Экзорцист покосился на следопыта, который снова глубокомысленно созерцал озеро.
– Ты всё ещё думаешь, что это можно исправить, – не сразу ответил Барс.
Лицо его ничего не выражало, вообще ничего. Но это как раз было нормально. Те, кто не в курсе дела, считали, что жутковатого брата боги просто обделили чувствами. Те, кто в курсе, а таких в этом благословенном мире осталось всего трое, знали: свою безэмоциональность атьер приобрёл там же, где и полосатую шевелюру со змеиными зрачками. Подумаешь, частичный мышечный паралич! Губы шевелятся, глаза моргают, что ещё надо?
– Нехорошая ночь, – повторил Барс, откидывая рукой за спину длинные, гораздо ниже лопаток, волосы.
Жест вышел совершенно женским, кокетливым, вот только жеманным он почему-то совсем не выглядел.
– Значит, хорошо, что она уже закончилась, – неохотно отозвался Грай.
– А закончилась?
Барс снова глянул через плечо.
– Заткнись, – беззлобно проворчал командир.
Экзорцист не слишком любил, когда следопыта пробивало на предвиденье. Впрочем, кто такое любит?
– Она там.
Барс мотнул головой, указывая куда-то в сторону башенки, которая явно задумывалась элементом декора, но сейчас выглядела как гнилой зуб. Грай приподнял брови, мол: «А надо?» Следопыт опять пожал плечами, и этот ответ в расшифровке не нуждался. Каждый выбирает сам – вот новая, а, главное, оригинальная идея. И единственное напутствие, которым боги удосужились одарить созданных ими же детей.