Страница 9 из 38
— Ах он, мироед! — задохнулся от гнева Тимофей. — А таким душевным казал себя… Сволочь буржуйская! Вот я покажу ему, как измываться…
Любушка не успела и глазом моргнуть, как Тулагин махнул наверх, но не застал Шукшеева — он с утра уехал по делам в Читу…
Видно, надо было такому случиться, что сразу по приезде Тимофея из Могзона в Читу его вместе с Софроном Субботовым послали разгонять демонстрацию в Главных железнодорожных мастерских. По дороге Тимофей спросил Софрона:
— Чего это мастеровые колобродят, чем недовольны? Как думаешь?
— Супротив нынешней власти выступают.
— А почему супротив?
— Большевики мутят. Про народный Совет бают, что буржуйский он.
— А если правильно мутят? Большевики, говорят, за простой народ стоят. А что Ленин и его партия немцам продались и казачество хотят уничтожить — вроде брехня это.
— Кто знает?! Чи правда, чи брехня.
Тулагин и Субботов прибыли в железнодорожные мастерские, когда демонстрацию уже разогнали. Но без дела они не остались. Им было поручено конвоировать в тюрьму одного из арестованных демонстрантов.
Бунтовщик мало чем походил на злостного государственного преступника. Это был щуплый с болезненно-землистым лицом пожилой железнодорожник. Глядя на него, Тулагин испытывал в душе саднящее чувство устыженности за то, что он и Софрон Субботов, два здоровых, пышущих силой мужчины, одетых в полушубки и сидящих на добрых строевых жеребцах, гонят по заснеженной улице пешего, плохо одетого, тщедушного человека под усиленной охраной в городскую тюрьму на истязание.
— Слышь, папаша, — заговорил с арестованным Тимофей, — чего митинговали-то?
— Чтоб таким, как ты, глаза открыть, — со злостью отозвался железнодорожник. — Кого плетями стегаете, шашками рубите, под ружейными дулами водите? Своего же брата — крестьянина, рабочего… Эх, простяги вы, обманутые дурьи головы.
«Верно ведь режет», — мысленно согласился с ним Тимофей.
— Слышь, Софрон, — поближе привернул Тулагин свою лошадь к Софроновой. — Жалко старика. Может, отпустим его?
— Ты што, Тимоха? — испуганно крутнул ус Субботов. — Под военно-полевой суд захотел?
Из переулка на улицу выкатили расписные пароконные сани. Тимофей узнал их — шукшеевские. В глубокой кошеве, за спиной конюха Максима, сидел в роскошной своей шубе Елизар Лукьянович. Максим придержал лошадей, пропуская конвой. Шукшеев повернулся лицом к казакам. Увидев Тулагина, он замахал рукой, прокричал по-приятельски:
— Здорово, Егорович! Как жизнь, служивые? Гляжу, бунтаря заловили. Поделом ему… Посмотрите, как он скургузился на холоде, сердешный. Взбодрили бы его разок-другой… Слышь, Егорович, тебе Любушка низко кла…
Тимофей не дал Шукшееву досказать, яростно хлестнул Каурого, налетел на сани и со всего плеча стебанул Елизара Лукьяновича плетью.
— Это для твоего взбадривания, — приговаривал он, горяча Каурого. — А это за Любушку. — И снова обрушил плеть на шукшеевскую голову. — За «растопчу и помилую»…
Максим гикнул на лошадей, сани понеслись.
— А ты чего, папаша, рот раззявил? — закричал, выходя из себя, Тимофей железнодорожнику. — Катись на все четыре стороны. Кому говорят, катись…
Софрон кинулся к Тулагину:
— Опомнись, Тимша. Што творишь?! В своем ли уме ты?!
— Не мешайся, Софрон! — отмахнулся Тимофей от Субботова. — Я в своем уме. И что творю, про то хорошо соображаю.
— Под суд ведь пойдем, — сокрушался Софрон.
— Беги, папаша, пока не поздно. Как знать, может, в лучшее время свидимся.
…На шомпола Тимофея эскортировали двенадцать казаков. Среди них был и Софрон Субботов.
За бунтовщика-железнодорожника и за Шукшеева Тулагин полностью взял вину на себя. На допросе он так и сказал: «Один я виноват. Субботов противился моим действиям, даже мешал мне, но я пригрозил ему карабином».
Софрон отделался двухчасовым караулом под шашкой на лютом морозе, обмороженными щеками и носом. Тимофею же, как избившему купца Шукшеева не по политическим мотивам, а из-за мести за оскорбленную невесту и отпустившему бунтовщика опять же не по политическим убеждениям, а в состоянии душевной взволнованности, присудили двадцать пять шомполов.
В помещении, где проводилась экзекуция, сотенный подъесаул Гулин подошел к Тулагину и демонстративно грубо на виду у всех казаков сорвал с его груди Георгиевские кресты.
— Какое имеешь право? — возмутился Тимофей. — Я кровью их заслужил.
— Молчать! — гаркнул Гулин. — По нынешнему времени имею такое право. — Он повернулся к казакам: — На нары его, сучьего ублюдка!
Первому отпустить Тулагину пять горячих сотенный приказал Субботову.
— По-свойски отпусти, — язвительно ухмыльнулся он.
С каменным лицом Софрон сделал первый легкий удар.
— Как бьешь?! Силы нет, что ли? — взбеленился подъесаул. — Смотри у меня, положу на нары рядом с дружком твоим!
Тимофей сначала сравнительно легко, терпеливо переносил удары. Но с десятого терпеть стало невмоготу, он застонал. После пятнадцатого взмолился криком:
— Братцы, не выдержу. Забьете до смерти. Помилосердствуйте.
А сотенный считал безжалостно:
— Шестнадцать, семнадцать… цать… цать…
Тимофей не помнил, когда и как казаки сняли его с лавки.
4
Из забытья в реальность Тулагина вернул холодный водяной душ — это начался дождь.
Все правильно, он должен был пойти. Ведь в последний раз Тимофей видал небо черным, брюхастым от туч. И вот теперь оно разверзлось ливнем.
Упругие дождевые струи, будто хлыстами, немилосердно стебали измученного Тулагина. Особенно доставалось изуродованному лицу. Чтобы спрятать его от отвесной стены дождя, Тимофей решил повернуться с бока на живот. Тяжело, больно, но благо, что ливень быстро расквасил болотный грунт — в размягченной тине все же легче поворачиваться. Мертвенно стиснув распухшие губы, он уткнулся бесчувственным ртом в противную болотную жижу.
Теперь ливень безбожно хлестал спину. Сперва вроде ничего, терпеть можно. Однако дальше все больнее и больнее. Как шомполами…
А бородатый проводник Чернозеров тем временем, проводив семеновцев до березняка, где проходила дорога на Серебровскую, направлялся на свою заимку. Гонимый ливнем, он решил махануть напрямки через болото и наскочил на лежащего в осоке Тулагина. Зацепился за него ногою, с размаху плюхнулся в болотину.
— Свят-свят! Мертвец, никак… — Поднялся, перекрестился, перевернул Тулагина на бок. Тимофей издал слабый звук. — Живой, однако. — Старик конечно же не признал в этом безжизненном, сплошь облепленном грязью человеке командира красной сотни, которую ночью выводил на станцию. Чернозеров посчитал его белогвардейцем. — Полежать бы тебе ишо маленько тута… Бог знат, как с тобой поступить, — рассуждал он вслух. — Однако человек все же… Ладно, пойду за Варварой. Не дадим сгинуть.
Прошлое вновь представало перед Тулагиным. Шум дождя стихал, ливень сменялся снегопадом, потом и снегопад сдвинулся куда-то в сторону. И наступила ночь — спокойная, безмятежная, со сладким сном… Но вот кто-то подошел к Тимофею и стал осторожно трясти за плечо и звать. Тихо, как бы издалека:
— Тулагин… Тимоха…
Тимофей резво подхватился с койки:
— Тревога? Уходим? Куда?
И тут же от нестерпимой боли опять повалился на постель. Незажившие раны от шомполов лопались, на куски раздирали спину.
— Разве ж так можно вскакивать? — понизив голос, сказал Субботов, прикрывая рукой рот Тулагина. — Потише. — Он опасливо обернулся на дверь лазарета, продолжал: — Никакая не тревога. Я предупредить забежал. Стоял в штабе нынче на карауле, услыхал, значит… Начальство хочет дело твое пересмотреть. Арестант, что ты отпустил, будто оказался опасным революционером. Писарь Ермолин говорит, как бы политику тебе не пришили. Смекаешь, чем пахнет?
Тимофей поморщился от боли.
— Уходить мне надо.
— Уходить, может, и надо. Да ведь хворый ты.