Страница 26 из 38
Когда тяжелое тело Шукшеева полностью сползло с высокой повозки, он наконец принял осанку перед Ероховым и Мунгаловым.
— Здорова дневали! — опять поприветствовал его Ерохов, но уже с поклоном.
Хмельное лицо прапорщика Мунгалова сахарно улыбнулось:
— Рады видеть вас, господин Шукшеев.
Елизару Лукьяновичу тоже бы надобно было улыбнуться, сказать какие-то приятные слова хозяину и прапорщику, но он только промычал озябло: «Тронут вашим радушием». Ему хотелось поскорее в тепло да водки пропустить для согрева души. И настроение бы поднять, испорченное неприятной встречей с арестованной Булыгиным крикливой бабой-большевичкой.
В дом Ерохова Шукшеев попал в самый разгар званого обеда. Войсковой старшина Редкозубов, розовый от еды и вина, сидел за столом без кителя. Он отчаянно работал челюстями, перемалывая зубами баранину. Сотник Трапезников держал перед собой крупный груздь на вилке и на все лады расхваливал хозяйку.
Мунгалов представил купца Редкозубову:
— Господин Шукшеев.
Елизар Лукьянович, увидев на спинке стула Редкозубова мундир с погонами войскового старшины, нашел-таки в себе силы улыбнуться.
— Имею честь собственной персоной засвидетельствовать вам свое почтение.
— Шукшеев… э-э-э, запамятовал ваше имя-отчество, — оторвался от баранины Редкозубов, поднялся, протянул руку купцу.
— Елизар, сын Лукьяна Саввича, — пожал Шукшеев руку войсковому старшине.
— Приятно, очень приятно!.. А я… э-э-э, Редкозубов Ипатий Евстафьевич, войсковой старшина войска Забайкальского. Служу при штабе его высокопревосходительства атамана Григория Михайловича Семенова.
Улыбка на лице Шукшеева расцвела ярче.
— Слыхал про вас, как же. Лестное мнение о вас в купеческих кругах, — сорвалась с его языка елейная ложь в адрес Редкозубова, о котором раньше он слыхом не слыхивал и сейчас видел впервые.
Редкозубов не остался в долгу:
— О вас… э-э-э, Елизар… э-э-э, Лукьяныч, мы тоже, если сказать по совести, много хорошего знаем. Вы — человек дела! Хозяин крепкий! Похвально, скажу вам, весьма похвально.
Сотник Трапезников назвал себя купцу и так же, как и Редкозубов, притворно польстил:
— Шукшеева знают в Забайкалье… Кого еще знать, как не вас.
Елизару Лукьяновичу поднесли вина. Он извинился:
— Не употребляю. А от смирновочки бы с холода — не отказался.
Ерохов принес бутылку, налил гостю. После водки Шукшеев совсем отошел от плохого настроения.
— Легки вы на помине, Елизар… э-э-э, Лукьяныч, — сказал Редкозубов, когда купец уселся за стол. — Мы, знаете ли, недавно о вас говорили. И скажу вам… э-э-э, приятный сюрприз для вас имеем.
Шукшеев насторожился:
— Сюрприз? Какой сюрприз? Боюсь я сюрпризов, ваше высокоблагородие.
— Понимаю вас, понимаю. — Редкозубов даже встал, чтобы придать своему сообщению особую значимость. — Милейший Елизар Лукьяныч, у нас ваша дочь с младенцем… э-э-э, Любовь Матвеевна!
— Дочь?! Любовь Матвеевна!.. — будто подстегнутый взвился Шукшеев. — Ах, кухарка!.. Ах, дерьмо!.. Это — самозванка, а не Любовь Матвеевна. Надо же, и вас она обвела вокруг пальцев…
В глазах Редкозубова удивление и смятение:
— Не понимаю вас. Почему самозванка? Почему обвела… э-э-э, нас вокруг пальцев?..
— Не дочь она мне, — запальчиво объяснил Шукшеев. — В служанках держал я ее. А как связалась с большевиком-совдеповцем, вкусила, видать, собачьей жизни, так ишь чего придумала — за купеческую дочь стала выдавать себя. Ишь, сучье семя… Где она, эта самозванка? Дайте взглянуть на нее. Где она у вас? Покажите мне ее. Покажите.
Румянец на лице Редкозубова сменился на пунцовую пламень. Войсковой старшина разгневался:
— Как она могла?! Я вам скажу, это же… И я, старый пень, поверил… — Он раздраженно позвал своего подручного, не назвав его против обыкновения Василием Фомичом: — Вахмистр! Ну, где вы там, вахмистр? Сыщите немедленно Любовь… э-э-э, эту женщину с ребенком. И вас, сотник, — Редкозубов кинул Трапезникову, — прошу принять меры по розыску…
Махтола погрузилась в беспросветную черную ночь. Редко где мерцали в окнах блеклые огоньки. Но в трех местах тьма расступалась перед ярким светом — это горели костры у сборной избы, где казаки из конвоя Булыгина обогревались после объезда дворов с подводами купеческого поезда, у въезда в станицу со стороны Ургуя да у моста через речку; там несли караулы охранные посты.
Прапорщик Мунгалов с редкозубовским вахмистром и поселковым атаманом обыскали почти все избы, но самозваной Шукшеевой дочери нигде не нашли.
— Куда могла деться, злодейка? — скрипел женским голосом вахмистр. — Не провалилась же сквозь землю…
— Как бы не в тайгу дернула, — заключил атаман.
— С мальцом? По такой холодине? — усомнился вахмистр.
— Знаю их, большевиков. Они на што хошь отважатся.
Мунгалов сплюнул:
— Замерзнет — туда и дорога.
— А что скажем их высокородию?
Прапорщик махнул рукой:
— Ладно, утро покажет, что сказать. А сейчас — спать.
— Осталось два двора, ваше благородие, — предупредил поселковый атаман, — Кондюрина и Улетова. — Может, проверим все ж?
Мунгалову изрядно уже надоело шастать по ночи, заглядывать в чужие постели. Он колебался:
— Два двора, говоришь… — Помедлил, затем сказал атаману: — Сам проверь, доверяем. Если обнаружишь самозванку, тащи в дом Ерохова. Благодарность заслужишь. — Он толкнул в бок вахмистра, добавил: — Нам с вахмистром посты еще обходить…
Когда в дверь кондюринской избы загромыхал кто-то громко и настойчиво, сердце Любушки екнуло: за ней пришли. Она лежала неподалеку от двери между широкой лавкой, заваленной всякой домашней всячиной, и кадкой с водой, не смея шелохнуться, чтобы не разбудить Тимку, не вспугнуть сонно раскидавшихся рядом с ней на полу ездовых мужиков.
На стук поднялся хозяин.
— Кого там?
— Атаман с проверкой.
Любушка задрожала — это за ней, непременно за ней. Она больше не в силах была лежать неподвижно. Ощупала сына, дрожащими руками прикрыла его одеяльцем. «Встану, объявлюсь, — билось в ее мозгу, — пусть меня одну возьмут. Тимоньку бы не тронули. Люди выходят, вырастят мою кровиночку…»
Любушка осторожно встала, шагнула из-за лавки. Хозяйка будто поджидала ее с засвеченной лампой:
— Куда тебя?.. Што ты… — испуганно зашикала она. — Назад! Затаись там с дитяткой.
Заворочались ездовые. Один из них задрал черную бороду, сонно поглядел на Любушку, она присела за кадкой.
Вошедший в избу атаман с порога объявил:
— Ты, Леха, и жинка твоя, стало быть, знаете нонешние законы: большевиков и иных каких укрывать ныне нельзя, Вот я и пришел проверить, нет ли кого у вас посторонних?
Хозяин поспешил с ответом:
— Как нету, есть, вона на полу храпят.
— Што за люди? — громко спросил поселковый.
Бородач растолкал напарника, пробасил:
— Назовись, значитца, хто ты такой. А я, однако, Чернозеров, из станицы Серебровской, в извоз мобилизованный.
— Банщиков, из Карымской, — протер глаза второй ездовой.
— Они по твоему указу у нас на постое, — пояснил Кондюрин. — Их писарь твой приставил к нам вчерась.
— Про то я знаю, — прошелся по избе атаман. — А других посторонних нет больше?
— Дак какие другие. Вот они все тут, сам видишь.
Пока поселковый оглядывал ездовых, постель Кондюриных, хозяйка засуетилась.
— Не желашь, Титович, рюмочку? — предложила угодливо. — Чай, морозно, продрог, гляжу, по ночи колотясь с делами атаманскими.
Поселковый развернулся к двери:
— В другой раз. Прощевайте. — Уже на выходе из избы он кинул Кондюрину: — Завтра, может, снова проверим. С прапорщиком Мунгаловым. Так што гляди, Леха.
После ухода атамана Любушка немного успокоилась. Но уснуть до утра так и не смогла.
А с рассветом махтолинская улица ходуном заходила от топота множества конских копыт. Любушка припала к оконному стеклу: не Тимоша ли со своими ребятами? Хозяин, выходивший на двор за дровами, рассеял ее надежду, сообщил жене: