Инспектор и «Соловей»

— Считали? — спросил он, вытирая лоб, покрывшийся испариной.

Мы сказали, что с той памятной ночи чемодан ни разу не открывали.

— Может быть, и не будет надобности считать, — проговорил кувшин. — Известный вам человек уполномочил меня сделать предложение — ваш ключ переходит в его собственность, а вся добыча станет вашей, кроме конверта. Гарантирую, что в России ключ применяться не будет. Ваша монополия не нарушится.

Но сделка не состоялась. Ирина отказалась. А мне казалось, что был смысл получить все деньги, покончить с этой отмычкой и уехать куда глаза глядят и начать новую жизнь. По правде говоря, нам пофартило. Так считал я. Но Ирина не согласилась. Позже, когда гость ушел со своим свертком, она объяснила причину отказа: «Не нужно с ними связываться — где-то набедокурят, провалятся, а след к нам приведет». Радовалась Ирина, что закончили благополучно такое трудное дело, строила планы нашей будущей жизни. Несколько раз повторяла: «Обеспечены и независимы» и кружилась, пританцовывая по комнате. А уж со мной была ласкова как восемнадцатилетняя девчонка. Прежде она как-то стеснялась пойти со мной в театр или филармонию, только изредка в кинотеатр, и то неохотно соглашалась зайти. Да я и не настаивал. Понимал, что она может оказаться в неприятному положении. А после этого дела сама купила билеты в филармонию, да самые лучшие. Правда, до этого мы побывали в магазине и обновили свой гардероб. Приоделись не хуже иностранных туристов. Доллары в то время были настоящими вездеходами, на них все можно было купить.

После концерта поехали в роскошный ресторан ужинать. Одним словом, хорошо скоротали вечерок. А потом то ли под влиянием выпитого вина, то ли от хорошего настроения, Ирина рассказала все о своей прошлой жизни. Одно могу сказать: хлебнула она горя изрядно и недаром потеряла веру в людей. Богатые родственники увезли пятнадцатилетнюю девчонку на юг, спасаясь от революции. А когда иссякли капиталы, заставили ее пойти на панель. Сколько она выстрадала только ради того, чтобы отблагодарить своих благодетелей. Но самое страшное случилось позже. Когда из Крыма стали уплывать корабли, родственники преспокойно эвакуировались, оставив Ирину в порту в одном платье. Конечно, им нужна была племянница, которая продавала свое тело, чтобы прокормить их в трудную минуту. А за границей она их могла скомпрометировать.

Вернулась Ирина в Петроград и будто онемела: людей не любила и себя человеком не считала. Можно только диву даваться, как она в ту пору на себя руки не наложила. Какой-то сердобольный человек пристроил ее на работу в портовую контору, а потом, когда узнали, что она несколько языков знает, назначили переводчицей. Так и жила. Что положено на работе — сделает и замкнется на невидимый замок. Немного она оттаяла после того, как познакомилась со мной.

Вот такая подруга жизни была у меня. Где-то я слышал строчки: «Она меня за муки полюбила, а я ее за сострадание к ним». Так это о нас написано. Только наоборот. Я бы этому человеку и сегодня за эти слова руки поцеловал.

Но, кажется, я отвлекся. Впрочем, вы поймете человека, у которого всех радостей — только воспоминания. Вернусь к тем дням. Нам казалось, что с долларами все шито-крыто и их ищут далеко от Ленинграда. Мы приняли кое-какие меры: жили скромно, чтобы не привлекать внимание, но ни в чем себе не отказывали. Правда, какой-то внутренний голос мне говорил, что нас могут нащупать. Несколько раз предлагал Ирине — давай сменим место, переедем в другой город. Но она не чувствовала опасности, а может не хотела расставаться с родным местом. Я заметил, что только у людей нашей профессии развито это подсознательное предвидение беды. Вроде хорошо заделано все и следов нет, а где-то под ложечкой сосет — тебя ищут, только тебя и никого другого, и любой встречный может остановить тебя и сказать: «Пойдем, голубчик, погулял на воле, пора и честь знать».

Ирина всеми доступными ей средствами старалась разогнать мои предчувствия. Иногда ей это удавалось. Но все же мы назначили срок: как только перевернем доллары в советские деньги — уедем на несколько лет. Ждали старого фарцовщика, который обещал провернуть это дело. Но он что-то долго не появлялся. Пришлось мне пойти на квартиру к одним знакомым, где я прежде обменивал небольшие суммы для повседневных нужд.

Отправился мглистым осенним вечером, похожим на нынешний. Мерзкая была погода. Поднялся на третий этаж. Звоню. Открывает мне незнакомый мужчина. Я хотел было назад. Мол, не в ту квартиру попал. А за моей спиной уже другой появился. Руки в карманах держит и довольно неприветливо предлагает:

— Проходи в комнаты, нечего на лестнице торчать.

Едва я переступил порог, первый спрашивает:

— Бриллиантики принес?

Я сразу понял — не на того попали. А хозяева сидят будто по рукам и ногам связаны и только глазами туда-сюда водят. Решил притвориться непомнящим родства. Спрашиваю, о, каких бриллиантах речь идет? Я их сроду в руках не держал. По мне, осколок стекла и камешек — одно и то же. Впрочем, оно так и было.

— Зачем же ты в ювелирном прошлой ночью стеклышки оставил, а камушки унес?

— Вы меня с кем-то путаете, — настаиваю на своем.

— Сейчас проверим, — отвечают. И начинают меня обыскивать. Нашли под подкладкой зелененькие бумажки. Зашелестели. А гости совсем разозлились:

— Успел продать. Теперь придется за границей их искать.

— Не имел я никаких бриллиантов, — пытаюсь оправдаться.

— Откуда доллары?

— Пиджак на толкучке куплен.

— Моя хата с краю, — усмехнулся один из них. — Этот номер не пройдет. Поедем в отделение — там разберемся.

Так началось дело о похищенных долларах. Случайно попался. На пустяке. Разумеется, на следствии и суде я всю вину взял на себя. Ирина к этому делу никакого отношения не имела, она не знала, чем я промышляю… денег она в глаза не видела. Может быть, мне поверили, а может, не хотели раздувать большую историю, но ее даже в качестве свидетельницы не вызвали в суд. Срок мне дали небольшой. Два года. И отправили в тюрьму неподалеку от Новгорода.

Впрочем, какая это была тюрьма? Дом общественно-полезных работ — назывался. По нынешним временам это дом отдыха. Немного работы и очень много бесед. Их проводили и начальники и десятка два воспитатели. Все хотели из нас сознательных граждан сделать.

Меня, как слесаря, определили на работу в мастерскую. Разрешили и в город выезжать на поиски материалов. Частенько ко мне наведывалась Ирина. Не оставила меня в беде. Все каялась, что не послушала меня и медлила с отъездом. Привязалась ко мне пуще прежнего, да и я в ней души не чаял. Считали мы дни, сколько мне еще осталось в заключении быть. В общем, казалось, что все пойдет на лад и к старому возврата не будет.

Однако нашим мечтам не суждено было сбыться. Все обернулось как дурной сон.

Мне оставалось отбывать наказание около трех месяцев, и тут обитатели исправительного дома узнали, что началась война. Через несколько дней город бомбили и мы увидели, что и без того немногочисленная охрана оставила нас в полном безвластии. Город опустел. Прикатившие к нашему дому немецкие мотоциклисты заняли все входы и выходы, но сами в тюрьму не заходили. Видимо, боялись или ждали особых распоряжений. Так продолжалось несколько дней, пока не прибыл какой-то немецкий офицер. Под его руководством началась поголовная проверка всех заключенных. Мы не боялись. С прежней властью состояли в контрах, от нее пострадали. Немцы каждого расспрашивали, за что отбывает наказание, на какой срок осужден. И мы без зазрения совести врали, что кому в голову взбредет. Кое-кому немецкий офицер предлагал поступить на службу к новой власти, но большинство отвечало на такие предложения уклончиво, ссылаясь на то, что нужно это дело обдумать, приглядеться. Короче — почти всех заключенных выпустили на волю. Дошла и до меня очередь предстать перед немецким начальником. Он спросил:

— За чего тебя присудил?

— Хотел границу перейти, в свободный мир попасть, — соврал я, не моргнув глазом. К такому ответу я подготовился заранее.