Лесная свадьба

Из открытых окон несется на улицу пьяный голос Микале:

Дом у меня — как картинка,

Не стыдно захаживать…

— Э-эх! — кричит Микале. — А что, кум, хорошо живем?! — он встает с лавки, покачиваясь, подходит к Кавырле и обнимает его за плечи.

— Бог не выдаст — свинья не съест. Жили до сих пор..

— Живе-ем, уме-ем… Мы… — пьяно мычит Микале.

— Контрибуции избежали и от пр-продраз-зверсткп избавились. Даже если два года подряд неурожай будет — и то переживем… На-ка лучше, выпей.

— Кум, ты еще не трогал спрятанного? — понижая голос, но все же не владея им, с пьяной громогласностью спросил Микале, прищурившись.

— Тс-с! — зашипел в бороду Кавырля. — Тише ты…

— A-а, понимаю, понимаю, — запрокинув голову и упершись затылком в стену, забормотал тот. Но, пьяный, он не умел молчать и потому спросил о другом — Я хочу задать тебе один вопрос, важный вопрос. А?

— Ну, что тебе?

— Сам знаешь… Япык мой больше никуда не должен уходить… Может, отдашь за него дочь?

Кавырля не ожидал подобного разговора и ничего не ответил.

— Да я знаю, что она мне крестная дочь… — продолжал Микале.

— Вот-вот. В том-то и дело. Батюшка не будет их венчать, грех ведь…

— Да какой грех?! Мы ж. не одной крови.

— Так-то оно так, — протянул Кавырля. — Так ведь одна она у меня помощница-то…

Открылась дверь, и разговор их оборвался на полуслове. В..дверях стоял, держа под мышкой свернутый мешок, старый дед Верок. Увидев на столе бутылки, закуску, он смущенно затоптался у порога, стянул с головы помятую, затасканную шляпчонку и, не зная что делать, сказал:

— Приятного аппетита, будьте здоровы! — и попятился назад, собираясь уходить.

— Постой! Проходи к столу, будь гостем, — прогудел в свою пышную бороду Кавырля. Он понял, зачем пожаловал старик.

Но Верок все топтался на месте, не осмеливаясь пройти. Тогда Кавырля встал, налил в большую граненую рюмку водки и поднес старику.

— Не откажись, глотни за компанию…

Верок смущенно принял из его рук водку, крякнул зачем-то и неловко, поперхнувшись, выпил.

— У-ух! — выдохнул он и вытер заслезившиеся глаза. — Крепка казенка-то, оказывается.

— Да мы и сами крепкие, — гоготнул Кавырля. — Говорят, ты тоже скоро только такую пить будешь: сын-то твой, Шапи, торговать собирается…

От этих слов Верок еще больше засмущался.

— Да-а, — подал голос Микале. — Хозяином будешь. Тогда уж нас-то, верно, и на порог не пустишь…

Редкая бороденка старика затряслась от смущения и обиды. Он хотел попросить в долг муки у лавочника. А теперь как попросишь, к кому пойдешь?..

Маловато земли у жителей деревни, и у окрестных мужиков не больше. К тому же бедна земля — сплошь супесь и суглинок. Хлеба до урожая вечно не хватает. Всего три-четыре богача в деревне. У них и скота побольше, а значит, и навозу на полях и зерна в закромах. Засевают они еще и земли некоторых бедняков, кому поля засевать нечем. И таким, как Верок, только и остается бога молить в надежде на милость. Да вот еще кооператив собираются открыть, может, от него помощь будет?..

Но вот, наконец, и пришло долгожданное: завезены товары, открыты двери новой кооперативной лавки. Заслышав про это, потянулись в Лапкесолу люди со всей округи: интересно посмотреть, что это такое — кооператив.

Целый день толкутся здесь люди: заходят, выходят, снова заходят, чтобы посмотреть, как Шапи отвешивает товар, сколько берет; послушать, что говорит; посмотреть и пощупать товары. Можно и на лавочке у входа посидеть, потолковать с соседями.

— Смотри-ка, за тот же товар Кавырля вдвое дороже дерет.

— Да и товаров здесь больше.

— Нет, мужики, надо в пай вступать.

— Шапи говорил, что пайщикам, у кого денег нет, товары в кредит дают, это в долг, значит.

— Теперь попляшет Кавырля. Смотри, к нему никто не идет…

И верно, Миконор Кавырля тоже открыл свою лавку. Стоит у входа, скрестив на животе руки, поглядывает искоса на новый магазин. И всякий раз в глаза ему бросается вывеска, на которой крупно написано «Кооператив «Заря». Редко кто подходит к нему, и Кавырля со злобой думает: «Неужели эти оборванцы осилят меня?»

8

Горько и больно было смотреть на озимые поля. Чахлые, редкие, островками среди голых проплешин стояли хлеба, опаленные засухой. Их собирали и сразу же, не завозя на гумно, складывали на сеновале — скот кормить, поскольку колос так и не вызрел. Яровые тоже не взошли, и поля под ними походили на распластанные шкуры черных овец. Не помогло даже моленье — дождя не было. И только много спустя, уже под осень, разразилась гроза, а вслед за ней будто прорвало небо — каждый день лил мелкий и нудный дождь. Тогда и взошли яровые, стали подниматься, но вдруг похолодало, и пришлось скосить их на корм скоту.

Мужики остались без семян, не смогли засеять и озимые под новый урожай. Лишь богачи отсеялись да те, кто, договорившись с ними, отдавал им под засев половину своего поля. Горе согнуло плечи людей: как пережить зиму? Уже сейчас нет хлеба. Нечем кормить и скотину. Вся надежда на картошку, а ее мало, совсем мало.

Коль желудок есть потребует — горло не завяжешь. И потянулись люди с мешками и корзинами в дубраву.

Такая примета ходит в народе: в неурожайный год желудей много. Наверное, так и есть. Нынче их действительно много. Идут люди в дубраву, сшибают шестами желуди, заготавливая их впрок. Но и тут не все ладно: набежит вдруг Япык и ну кричать: что, мол, это вы лес изводите, ветки ломаете…

— Если б мог, то и за желуди деньги брал бы, — говорят люди горестно.

Только к вечеру возвращаются они домой, озябшие, промокшие под промозглым осенним дождем. Лишь одно утешает — не с пустыми руками. Женщины топят печи, рассыпают мокрые, блестящие, глянцевитые эти ядреные плодики на полу, на полатях и на печи, сушат их, поджаривают на загнетке, потом ссыпают в лари. Что поделаешь: кому пироги да пышки, а кому желуди да шишки.

Со всеми вместе ходят в дубраву и Миклай с женой. Еще недавно, кажется, отвозил он в Казань яйца, масло, шерсть, кудель, вырученные от торговли, и возвращался с новыми товарами. А сейчас торговля пошла на спад, кооператив «Заря» временно закрылся. Закрыл свою лавку и Кавырля. С горем пополам, ожидая худшего, прожили люди осень.

Сразу после того, как выпал снег, ударили морозы. Да такие, что деревья в лесу трещат. Все сидят по домам. Мужики вручную мелют желуди. А женщины из этой желто-коричневой муки пекут лепешки. По вечерам нигде ни огонька, будто вымерла деревня. Но люди все-таки заходят друг к другу, сидят, беседуют, вздыхают в темноте.

Кргори Миклай зашел к старому Верку поздно вечером. Но жена его только еще топила печку, и в избе холодно. Младшенькие, сын и дочка, жмутся к огню, мешая матери, она щедро отвешивает им подзатыльники направо и налево, но они не обращают на это внимания, знают, что все равно мать даст им что-нибудь поесть. Верок сидит на лавке, попыхивая трубкой, и, кажется, ничего не замечает.

— Да-а, — тянет он, — видно; мерина продать придется, а то хоть голову в петлю суй… — и трубка его начинает сердито попыхивать и постреливать искорками.

— Подожди немного, — отвечает Миклай. — Думаю, власти помогут.

— Незнай, незнап, — упрямо трясет бородкой Верок.

В это время девочка у печки жалобно вскрикнула и тоненько заплакала. Мать сунула им в руки по хрустящей недоваренной картофелине, и брат, запихнув свою, горячую, в рот, вырвал другую у сестренки. Верок вдруг сорвался с места, схватил ремень и зло стеганул обоих. Дети не заплакали, а только, испуганно глядя расширенными глазами, мигом влезли на печь и затихли там. Что поделаешь, горе кругом и взрослые злы в такое время. А еще горше становится, когда видишь, что Кавырля, Микале, Ош Онисим да Мирон Элексан живут-не тужат. Все у них есть: и хлеб, и скотина. Да еще на базар ездят Кавырля с Микале, меняют муку из желудей на разные товары, а потом перепродают все заволжским чувашам.