Страница 39 из 44
И правда, гул натянутой проволоки чем-то напоминает шум пчелиного роя.
— Я думал, — говорю им, — медведь хочет сообщить леснику о моих лыках, гляжу — нет. Он дергает за проволоку. Значит, думаю, медведь рассердился на самого лесничего и теперь пытается оборвать телефонную связь.
— Ну, тут-то ты загибаешь, — заметил Апасов Егор, поняв мою шутку. — Мы хотели наказать Топтыгу за грабеж, а ты, беличья душа, спугнул его.
Из рассказов охотников я узнал: накануне ночью медведь «гостил» на пасеке Тулаева Ильи, лакомился медом. Илья с Егором с утра гонялись за косолапым, но безуспешно. Лишь кое-где видели его следы…
Так я спас лесного сладкоежку от неминуемой расплаты. А он хоть бы спасибо сказал…
2
Ну, ладно, раз начал про медведей, так и быть, еще расскажу… Слушайте.
Знакомый мой Ефим Михайлович, по прозвищу Ефим-Петушок, однажды приходит ко мне и говорит радостно:
— Братишка Миронушка! Бери скорей ружье! Медведь объявился.
Я и на самом деле, рванулся к стене, где на вешалке висела централка.
— Где? Как? — второпях расспрашиваю его. — Рассказывай, — говорю, — по порядку.
— Вот и рассказываю. На Лашманской вырубке медведь задрал корову. Пойдем на ночь в засаду и самого его уложим. Согласен?
«Зачем упускать такую добычу?» — думаю. Мысленно вижу вырубку и на ней убитого нами медведя.
— Согласен, Ефим Михалыч, — только и успел я сказать.
А Михалыч быстро повернулся и выбежал из избы.
— Приходи скорей, буду ждать! — донеслось до меня со двора.
«Ай-яй, какой ты прыткий, Ефим-Петушок! Увидел следы и засуетился».
Ефим из русских. Но по-марийски говорить умеет не хуже иного марийца. Он в деревне нашей к одной вдовушке в дом вошел, вот его и прозвали «Ефим-Петушок». Ефим много лет служил лесным сторожем, но не было слышно, чтобы сказали, мол, Петушок убил медведя. Я тогда еще был молод и мало знал Ефима. Да и сейчас вспоминается мне он чаще всего по той памятной охоте на медведя…
Когда я пришел к Ефиму, он уже собрался и ждал меня. Не мешкая ни минуты, мы тронулись в путь.
Еще в дверях Ефим меня предупредил:
— Не надо попадать людям на глаза: удачи не будет. Пойдем по-за гумнами.
Шагая п) тропинке через поле, он рассказывал:
— Когда идешь по делу да навстречу баба попадет — лучше воротись домой. Все равно удачи не будет. Кошка перебежит дорогу — тоже охоты не будет.
Но на этот раз на опушке леса мы встретили не бабу, не кошку, а мужика из нашей деревни, Ивана Сергеева. Он возвращался домой с Лисьего болота и нес полное ведро клюквы.
Как только мы разминулись, Ефим продолжил:
— Счастливый человек встретился, у него восемь сыновей. Будет и нам удача.
Радуется Ефим. Он все говорит, говорит, я только успеваю поддакивать: «Да-да… Так оно… Верно…»
За сосновым бором тропинка пролегла ложком, а тут мы выбрались и на Лашманскую вырубку. Когда-то здесь очень давно глухо шумели угрюмые ели. Говорят, в царствование Петра Великого их с корнем вырывали и увозили на Волгу, а потом отправляли для строительства кораблей.
Мы свернули с тропинки… Вдруг Ефим вытянул указательный палец:
— Видишь? Вон лежит корова.
Кроме груды хвороста я ничего не вижу.
— Где?
— Да вот же, гляди лучше, — Ефим потянул меня к хворосту.
Под грудой хвороста и в самом деле была корова. Земля вокруг утоптана, видны пятна крови.
— А зачем ты ее закидал сучками? — поинтересовался я.
— Не я закидал, — ответил Ефим. — Медведь ее завалил хворостом…
Солнце опустилось к горизонту, оно освещает теперь только макушки деревьев и скоро совсем скроется. А нам предстоит еще приготовить места, узнать, кому и откуда стрелять.
— Вот как, братишка Миронушка, слушай, — говорит Ефим. — Хоть сердись, хоть не сердись, а в медведя первым я должен стрелять. Если не свалю его, а только пораню, тогда пали ты. Как-никак, я все же старый охотник — десять лет в лесу живу… А вот ты, кроме глухаря да зайца, никого не убивал. Позор! — твердо закончил Ефим и этак пренебрежительно сплюнул.
— Ефим Михалыч, — говорю я, — да ведь и я не в свидетели пришел с тобой в лес и не для того, чтобы помогать тебе ношу нести… Нам обоим надо разместиться одинаково удобно.
— Так-то оно так, — отвечает Ефим, почесывая затылок.
И тут я понял, что ему хочется убить медведя непременно самому.
— Да ведь здесь медведь будет все равно, что на привязи…
— Как разместимся? — перебиваю его рассуждения.
— Как договорились, — отвечает он. — Я заберусь вот на эту ель (показывает на дерево, что около задранной коровы), а ты полезай на ту (он вытянул палец в сторону одинокой ели поодаль от медвежьих запасов).
— Как бы там ни было — медведь… Не шутка вступать с ним в единоборство, — говорю ему.
— Пусть он сначала придет, я уж ему покажу, — прервал меня Ефим.
Пожелав друг другу удачи, мы разошлись. На елке я устроил сиденье, да такое — хоть спать ложись!
«Ждать да догонять — хуже всего», — говорят в народе. И верно. В воздухе влажно, ночь осенняя, знобит. А нам теперь нельзя шевелиться: в ночной тишине каждый шорох слышен далеко. Да и луна отчего-то взгрустнула, светит тускло. Но ничего, медведь не заяц, не промажешь и в потемках.
Сначала я сидел, осторожно прислушивался и до боли в глазах вглядывался в темноту. Потом все это надоело и я задумался: «Корову он задрал совсем недавно, пока еще сытый… Придет ли он сюда сегодня?» И я… задремал. Вдруг раздался оглушительный выстрел. Открываю глаза. От елки, на которой сидел Ефим, покатился большой темный ком, затрещали сучья, зашуршали ветки кустарника, и все стихло.
Я не могу понять, что случилось. Спускаюсь с елки, бегу к Ефиму сам. Он лежит под елкой, ружье валяется в стороне.
— Ефим Михалыч, Ефим Михалыч! — кричу ему. Но он только стонет.
Теперь все кончено — охота не состоится. А как же он-то попал медведю в лапы? Подобрал Ефимово ружье — оно переломлено, два обломка болтаются на ружейном ремне.
Стоять да думать толку мало. Надо спасать Ефима. Я закинул за плечо ружье, принялся поднимать друга. Он тяжело дышит, шагать не может. Я взвалил Ефима на плечи и побрел к дому.
Если бы кто увидел это шествие с охоты, наверно, удивился бы.
Я с трудом дотащил Ефима до опушки леса. А когда сел отдохнуть, услышал первые слова:
— Я живой?
— Живой, живой, Ефим Михалыч, — говорю ему. — Рассказывай, как умудрился под медведя угодить.
— И он стал рассказывать:
— Сижу, смотрю… Глядь, медведь у самой елки, внизу, подо мной. Идет, крадется, совсем как кошка: ни единого звука. Я сразу и обомлел; ружье выронил из рук… Выстрел слышал, дальше не помню.
— Так что ж, выходит, медведь сам стрелял? — говорю ему.
— Выходит, так. После выстрела и сам я с елки сорвался…
— Посмотри, что сделал медведь из твоего ружья, — говорю ему.,
— Вот так-так! — печально протянул Ефим.
— Поэтому оно выстрелило. А напуганный выстрелом медведь удрал.
— Братишка мой, Миронушка, умоляю тебя: никому-никому не говори об этом. Я тебе лесу на сруб дам.
Я дал слово молчать.
— Вот тебе и счастливый Иван Сергеев и его восемь сыновей, — говорю ему. — Вечером мы его здесь же повстречали с тобой.
— Не говори, Миронушка. Я теперь и сам понял: приметам верить нельзя.
3
А еще вот как было.
После уборки хлебов, когда люди стали копать картофель, я закинул за плечи ружье и отправился с ночевкой на Волгу, к устью- Малой Кокшаги. В такую пору утки готовятся к отлету. Сюда они прилетают с верховьев Малой Кокшаги и собираются в большие стаи.
Я вышел к Волге, но уток нет. Что делать? Искать их на озерах и по лугам — толку мало: перелетные птицы редко садятся на озера просторных лугов, а местные выводки напуганы еще в середине лета, во время сенокоса… Сам я охочусь на уток только поздней осенью: перед отлетом они бывают жирные, а их пух — густой и мягкий.