Лесная свадьба

— Хм, — хмыкнул Миклай. — Думает, мы глупее его. — Он подошел к боковому окну, провожая взглядом отъезжавшую кошевку. Настий встала рядом, осторожно подала голос:

— Ты грубо разговариваешь с людьми.

— Не могу терпеть, когда человека зря обвиняют, — сказал Миклай и обнял Настий за плечи. И почувствовал, что злость его уходит, как пена с молока…

Ссора с Поповым не осталась без последствий. Через неделю председателя комитета бедноты вызвали в волость. Миклай, приехав в Кужмару, первым делом направился в волисполком, к Йывану Воробьеву, все рассказал ему: почему его вызвали, что и как произошло. Предволисполкома, выслушав, заключил: Попов невольно или преднамеренно делает ошибки, следует проверить его работу. Вот только заняться этим пока некому…

12

Как и ожидалось, во время цветения ржи погода стояла отменная. Старики, обходя свои полоски, уже прикидывали радостно: «С хлебом будем!»

И у кузницы много народу. Целыми днями звенит там молоток: отбивают косы, правят серпы…

— Ты где такую косу купил? — поинтересуется один.

— В кооперативе. В долг взял, — ответит другой.

— Да, уж лучше там, чем у Миконора Кавырли за двойную цену. И мне нужно бы в пай вступить.

Действительно, каждый день приходят люди к Миклаю, просятся в кооператив. И в лавке товары есть — Миклай вновь стал ездить в Казань. Жизнь налаживалась.

У Миконора Кавырли тоже целыми днями лавка открыта, да только народу там совсем мало бывает. — Выйдет Кавырля из лавки и с завистью смотрит на собравшихся у кооператива людей. Черная его собачонка сидит рядом. Но не та уже стала она, не та — и шерсть взлохмачена, и жирок сполз, а бывает, что хозяин пнет вдруг ни с того ни с сего под ребра…

С каждым днем приближается зеленая сенокосная пора. В лугах сочное разнотравье колышется под ветерком, ожидая острой косы. И сердце нетерпеливо бьется, когда глядишь на эту красоту, на это богатство.

В такую пору в былые годы шумели в деревне свадьбы. Нынче же была только одна: сын Микале Япык женился на дочери лавочника.

Луга! Есть ли еще где-нибудь более прекрасное место, чем волжские заливные луга?! Как волны бегут под ветром тяжелые, гладкие, как атлас, травы. Сверкают на солнце, слепя глаза, небольшие озерца, полные рыбы. Медленно плывут по Волге, гудят как быки, пароходы и баржи. Звенят затачиваемые косы, заглушая пение птиц. И средь зелени лугов, как стая белоснежных гусей, спешат на покос женщины в белых одеждах. Едут мужчины на тарантасах, посадив ребятишек, жен с грудными детьми. Сенокос…

Кргори Миклай с женой и с присоединившейся к ним вдовой Эмена с утра на лугу. Их покос у самой дороги, потому видно всех проезжающих и проходящих.

Увидев молодую вдову, остановил свой тарантас Япык, давно уж поглядывавший на нее. Рядом с ним сидит его молодушка, повязанная белым платочком под подбородок.

— Бог в помощь, Миклай, — сняв картуз, с усмешкой говорит Япык.

— Езжай, езжай, — отвечает Миклай, продолжая косить. — Чего тебе тут надо?

Япык, усмехаясь, перевел взгляд на вдову:

— Эй, дорогуша! Ты что, уже к другому нанялась? А ведь ты должна была у меня работать за долги…

— Какое тут нанялась… Убираться-то надо… А как мне одной?..

— Ладно, придешь и ко мне, — лениво бросил Япык и, хлестнув лошадь, поехал дальше, к озеру Апкалтын.

Миклай, стоя на краю покоса и глядя вслед далеко уже пылящему тарантасу, сказал:

— Вот ведь как, а?! И долг сполна уплати, да еще и работай на него. Не-ет, не выйдет! Не бывать бодыие такому.

Кипит на лугу работа. Кое-кто между делом ловит рыбу. Совсем взбаламутили небольшое озерцо Апкалтын. И сколько ни вычерпывают, рыбы в нем, кажется, не убывает.

Вечером там и тут засветились у шалашей костры. Женщины уходят домой, нужно загнать скотину, накормить, напоить коров. В лугах остаются только мужчины да парни с девчатами. Молодые всю ночь хороводятся на Идалмасовой горке. Поют, пляшут под гармошку. Только стихнет гармошка, как девушки подхватывают мелодию, насвистывая на листочках, зажатых меж губ. Молодое время — мед да масло…

Настий совсем тяжела стала в последнее время — подходят сроки. Потому и не пошла она в деревню. Всю ее домашнюю работу взяла на себя вдова Эмена.

Настий вышла из шалаша, пошла через луг к приземистому молодому вязу, стоящему одиноко среди покосов. Тяжело ей и беспокойно. И что ее тянет туда — об этом лишь она сама знает… Днем Настий вершила стога, кружилась наверху, укладывая, утаптывая охапки сена. Может, потому так быстро подошло это?..

Настий сняла поясок, перекинула через крепкую нижнюю ветку, завязала и, повиснув на руках, принялась тужиться, стонать сквозь зубы, кряхтеть… Никто не видит, как она мучается, а летняя ночь никому не расскажет.

Плывет над лугами нежная девичья песня:

Если б жизнь моя бежала

Будто Волга в берегах, —

Ой, да стали б мне венками

Все цветущие луга…

И кажется, легче стало Настий от этого пения…

За полночь, когда посветлело небо на востоке, голос младенца разбудил спавших в ближайших шалашах людей. Весть о рождении ребенка облетела к утру весь луг.

В поле уже пожелтела рожь. Только в низинах она еще кажется зеленой. Отсутствие хлеба торопит людей— быстрее в поле.

Многие после первого же дня жатвы, даже не сложив снопы в копны, сразу везут их на гумно и, подсушив на солнце, там же обмолачивают. Намолотив два-три пуда зерна, тут же спешат на мельницу; закинув мешки на телегу. У кого нет лошади, те несут в котомках.

Мельничный амбар полон мешков. День и ночь скрипят жернова, трясется мельница, будто собирается передвинуться на другое место.

На помол — очередь. Приехавшие из соседних деревень не расходятся, ждут очереди здесь же. Иные, чтоб пройти пораньше, умоляют Япыка — днем он в лесу, а к вечеру приходит на мельницу подменить отца. Но Япык неумолим, не всякого пропустит без очереди. «А ты пошли сюда жену — ее-то Япык живо пропустит», — смеются мужики над незадачливыми просителями. Ожидая свой черед, они разложили на берегу озера костер, варят в ведре кашу из ржи. А очередь не убывает: приходят, уходят… Приходящих больше, чем уходящих.

У мельничного притвора скандал: уперев руки в бока, кричат друг на друга две бабы, готовые вцепиться друг другу в волосы.

— Кужмарий — большая глотка! — орет одна.

— Чакмарий — голая мышка! — голосит другая.

Они оспаривают очередь. Другие же, посмеиваясь, подзуживают, подливают смолы в огонь. И, наверное, рассыпали бы бабы зерно, порвали мешки, разлохматили в клочья друг другу волосы, если бы не встрял какой-то мужчина и не остановил их.

А смоловшие зерно расположились в домике, что стоит у мельницы. Они ожидают соседей с подводами, чтоб заодно отвезти и свою муку. Пекут хлеб, угощают друг друга: «Нашего попробуйте». Об урожае толкуют:

— Из тридцати снопов два пуда вышло, — хвастает одна.

— И мы с одного воза восемь пудов взяли, — гордо отвечает ей памашъяльский мужик.

Все с аппетитом едят свежий ржаной хлеб, как, наверное, не ели бы и ситный в другое время.

Вот вошел в амбар Япык, потный, красный, с припухшими глазами. От него остро шибает горьковатым перегаром браги. Эмениха, увидев его, подошла и нерешительно тронула за рукав:

— Япык, у меня зерна-то чуть больше пуда. Пропусти, пожалуйста.

Япык мигнул ей и вышел на улицу. Там еще одна очередь. Вдова присела на котомку: придется ждать…

Возвращаясь, Япык бро. сил ей вскользь:

— Ну, где мешок-то? Айда посмотрим…

— Да вот! У меня же совсем мало, на полчаса работы.

— Пойдем, пойдем, — подтолкнул ее Япык к лестнице. Там, наверху, обхватив ее за плечи, потянул в угол, за мешки.