Элнет

В доме чужом несладко житье.

Ой, горе мое! Ой, горе мое!

Дальше Чачи петь не смогла, ее душили рыдания, но она сдержалась. Заплакала какая-то девушка. У.многих блеснули на глазах слезы.

Но вот Чачи пересилила себя и запела снова.

Отец мне чарку водки поднес,

А я пить не хочу, уходить не хочу,

От отца уходить никуда не хочу,

Из дома родного уходить не хочу.

Мать, улыбаясь, пива ковш поднесла,

 А я пить не хочу, уходить не хочу,

Я от матушки нынче уходить не хочу.

Из дома родного уходить не хочу.

Пуховая нитка — мягкая нитка,

Потянешь — растянется пуховая нитка.

У матушки сердце — мягкое сердце,

Да может она лишь слезу пролить.

У батюшки сердце — мягкое сердце,

Да лишь лишнюю чарку выпить он может.

У брата сердце, камень — не сердце,

Когда я уйду, он ждет не дождется.

У невестки сердце, камень — не сердце,

Когда я уйду, она ждет не дождется.

Я ухожу, а село остается,

Я ухожу, а сосед остается,

Подружка любимая остается,

Ясный цветик, братишка меньшой остается.

В родимом дому

Мы как рожь в стогу.

А в чужом дому

Мы как сор в углу.

Чачи зарыдала. И многие в избе плакали.

— Не плачь, Чачи, не убивайся, — успокаивает ее Ведаси, сует ей в руку чарку с водкой, подает яйца в масле. — Не плачь, глядишь, даст бог счастья, все будет хорошо.

Глотая слезы, Чачи поет:

Если хмель растет — только хмель растет,

 Земляника на грядке той не цветет.

Молодость пройдет — один раз пройдет,

Дважды жизнь под луною никто не живет.

Девичья жизнь — как весной цветы,

Да беда — мороз прихватил цветы.

В слезах вышла Чачи от Ведаси. В слезах пришла домой… Девушки проводили ее до ворот, наказали подружке присматривать за невестой.

Вся свадьба показалась Чачи каким-то страшным сном. Усадив в тарантас, ее везли через элпетский лес, вокруг шумели, пели гости. Вот обмотали ее голову шарпаном[15]. А в голове гудит… Потом ее поставили на колени перед столом. С одной стороны от нее опустилась на колени подружка, с другой — Макар. Женщина, которая одевала на невесту тарпан, начала оделять подарками сидящих за столом: кому рубаху, кому шарпан с нашмаком, кому платок… За столом сидело человек пятнадцать жениховой родии — сам старый Чужган, его жена, сыновья, снохи, дочери, зятья.

Чужганиха ради свадьбы любимого сынка крепко подвыпила. Она встала, склонила по-куриному голову набок и впилась глазами в Чачи. Видно, что-то померещилось ей с пьяных глаз, она зло закричала:

— Прочь! Прочь! Гоните прочь эту девку! Она не рада своему счастью! Не нужна мне такая!

У Чачи потемнело в глазах. Но она не обронила ни одной слезинки. Или уже выплакала все, или сердце окаменело?..

Чужганиху успокоили. Свадьба пошла своим чередом.

Перед заходом солнца молодых отвели в клеть. Закрывая дверь, савуш[16] пропел:

Одни пуд, пять пудов,

Серебра семь пудов.

Нам петь и плясать,

Молодым до зорьки спать…

Макар накинул изнутри на дверь крючок. Теперь Чачи и Макар остались в клети вдвоем. Сердце у Чачи билось, как у перепуганного зайца;.. Макар снял пиджак. Чачи стояла посредине клети не зная, что делать. Макар снял с нее сывын[17], повесил на перекладину. Потом обнял, потянул в угол, к железной, покрытой новым покрывалом, кровати… Чачи рванулась, Макар обхватил се еще крепче:

— Ну, куда ты, глупая? Теперь ты моя жена. Теперь ты моя навсегда.

Макар прижал Чачи к себе. Чачи изо всех сил толкнула его. Макар отлетел в угол. Чачи прыгнула к дверям и, уже открыв дверь, оглянулась. Макар лежал неподвижно, как мертвый. Чачи подбежала к нему На его лице чернела кровь: падая, он ударился виском об угол сундука. Чачи с ужасом подумала: «Убила!»

Схватив вюргенчык, она выглянула из клети. Во дворе не было ни души, но она не решилась бежать через двор, выбралась в хлев, из хлева в огород, с огорода — на гумно и — мимо скирд к ржаному полю, а за полем — элнетская дорога. Чачи вышла на дорогу и побежала, то и дело оглядываясь назад..

10

Дав подписку земскому начальнику и становому приставу, Григорий Петрович потерял покой. В нем, ни на миг не замолкая, вели бесконечный спор два человека. Один оправдывал его поступок, другой жестоко осуждал его.

— Иначе нельзя было поступить. Ну, кому от этого польза, если бы тебя посадили в тюрьму? — говорил первый человек. — Ты остался в школе, ты имеешь возможность приносить пользу своему народу.

— Вот уж не думал, что ты способен на такую подлость, — говорил другой. — Что ни говори, гнусно ты поступил.

— Но в твоем поступке есть и положительная сторона, — продолжал первый. — Теперь становой и земский начальник будут тебе доверять. А зачем говорить им правду? Сочинишь что-нибудь поскладнее — и волки сыты, и овцы целы. Может быть, это даже к лучшему, что оказали «доверие» тебе: ведь они могли найти на твое место настоящего доносчика.

— А с какими глазами ты встретишь теперь Василия Александровича и Егора? Или надеешься, что больше с ними никогда не увидишься?

— Ты лишь защищался, — уверял первый. — Их забрали раньше, ты тут ни при чем.

— Все равно никогда не смыть тебе этого позора!..

Словно тяжелый камень лег на сердце Григория Петровича. Когда он выходил на улицу, то ему казалось, что встречные смотрят на него с презрением: «Эх ты! Предатель!», и что даже земский начальник стал относиться к нему по-иному. Даже Тамара!..

Дня через три-четыре после разговора со становым Григорий Петрович пришел к Зверевым. Матвея Николаевича не было дома. Тамара с матерью на террасе пили чай.

Как только Григорий Петрович показался в дверях, Тамара встала из-за стола и ушла в свою комнату. Ольга Павловна Налила ему чашку чаю и, извинившись, тоже ушла.

В другое время Григорий Петрович не придал бы этому никакого значения, но сейчас он с тоской подумал: «Им противно сидеть рядом со мной».

Правда, Тамара вскоре вернулась, но последующий разговор не рассеял подозрений Григория Петровича.

— Что ты сегодня такой скучный? — спросила Тамара.

— Я всегда такой, — ответил он.

Тамара замолчала. Немного погодя она сказала, глядя в сторону:

— Извини, Гриша, мне некогда. Завтра отец с мамой собираются ехать в Казань, мне надо собрать их в дорогу…

Григорий Петрович ушел, не допив чая.