Круг

— Где?

— Пойдемте.

Прошли три избы, вошли в четвертую.

— Дорогу! — крикнул Эбат, подняв кнут.

Люди, стоявшие у дверей, расступились.

Коминцы вслед за Эбатом вошли в избу. Глаза горят, головы задраны, груди выпячены: победили в драке.

В избе было несколько луйских парней и девушек. Один светловолосый парень прилаживал к гармошке, оторванный ремень.

— A-а, тут она, — угрожающе сказал Эбат.

Светловолосый поднял голову. В его голубых глазах промелькнул испуг, но, узнав знакомых, он сказал:

— A-а, дядя Эбат! Садись, садись!

— Девушки, уступите место гостю.

— Что это ты делаешь? — спросил Эбат.

— Не видишь что ли, к гармони ремень прилаживаю. Вот заиграю, а ты, дядя Эбат, может, спляшешь?

— Сейчас ты сам у меня запляшешь! — со злостью крикнул Эбат. — Откуда взял гармонь?

— Ребята откуда-то принесли.

— Кто принес?

— Не знаю.

В это время луйские парни, которые раньше принимали участие в драке, вломились с улицы в избу.

Один из них встал перед Эбатом.

— Ты, Эбат, кого бить собрался?

— Тебя! — Эбат замахнулся кнутом, но тут кто-то за его спиной перехватил конец кнута.

Эбат оглянулся. За ним стояла первая красавица деревни Луй — Салвика.

— Здравствуй, Эбат, — сказала она, смеясь.

— Здравствуй, Салвика. — Эбат снял шляпу, поклонился, подал руку. — Как поживаешь, все кавалеров привораживаешь?

Глядя на улыбающиеся губы девушки, на ее блестящие зубы, на веселые глаза, заулыбались и парни.

— Ну, — сказала Салвика, — сегодня уже подрались, на сердце, наверное, полегчало? Второй раз драку затевать нехорошо. Так ведь, Эбат?

— Так-то так, да вот гармонь…

— Э-э, Эбат, с ней ведь ничего не случилось, а ремень и я могу приколоть! — и девушка решительно направилась к столу.

Но Эбат ее остановил:

— Сами сделаем…

Светловолосый парень, побледневший было от страха, после каждого слова Салвики понемногу приходил в себя. Он схватил гармошку и быстро вколотил недобитый гвоздь.

Тут все словно стряхнули с себя оцепенение, расступились, расселись по лавкам, оставив пустой середину избы.

— Ну, коминские, — сказала Салвика, — кто пойдет плясать со мной?

Эбат, подражая городским, учтиво поклонился, вышел в круг, встал против Салвики. Потомвышли еще три пары.

Пляшут парни и девушки, кружатся, сходятся, рас. ходится, будто веревку вьют. Девушки плавно переступают ногами в белоснежных онучах и новых лаптях. Пламя керосиновой лампы вздрагивает в такт пляске.

Гармонист играет, взмахивает волосами и покрикивает на танцующих:

— Э-эй, давай веселей!

Вот гармонист переменил мелодию, заиграл другое колено — быструю часть, называемую «тывырдык». Она всегда оживляет пляску. Эбат щелкнул кнутом по сапогу и первым пошел выплясывать тывырдык: сильно топнул правой ногой, мелкими ударами сделал поворот вокруг себя и пошел вперед, неуловимо быстро меняя ноги. За ним и другие парни — кто с присвистом, кто с криком «Э-э!» перешли на дробь.

Не отстают от них и девушки, кружатся между парнями, полощутся, раздуваются яркие разноцветные юбки.

— А ну-ка, Эбат, топни сильнее! — Салвика со смехом идет вокруг Эбата, звеня монетами, вплетенными в длинную, ниже спины, косу, серебряным ожерельем и монистами.

— Живее играй, живее! — покрикивал Эбат гармонисту.

С лица гармониста и так уж пот катится градом, но он встряхнул головой и заиграл еще быстрей. Девушка, сидевшая рядом с гармонистом, достала вышитый носовой платок и отерла парню лицо.

— Еще быстрей! — крикнула Салвика.

Не переставая плясать, она пятилась от Эбата, который выколачивал дробь с таким самозабвением, что казалось, еще немного — и затрещат половицы.

— Давай-ка я, — сказал один из коминских парней, отодвинув гармониста, отобрал гармонь, перекинул через плечо ремень и с азартом заиграл.

— Наша, коминская — крикнул Эбат и, приплясывая. пошел на Салвику.

Девушка закружилась на месте, ступила палево, потом метнулась направо. Эбат шел за ней, преследуя.

Вдруг Салвика достала зеленый платочек и махнула им перед Эбатом. Тот протянул руку схватить платок, но девушка ловко увернулась, как будто перелетев, пробежала всю избу и оказалась в другом углу.

Все, кто смотрел на пляску, толкая друг друга, наваливаясь на плечи передних, дружно рассмеялись…

— Молодые едут! — послышался крик, и все повалили на улицу, откуда доносился шум приближающегося свадебного поезда.

Эбат почувствовал сквозь сон, что кто-то трясет его за плечо.

— М-м-м, что? — промычал Эбат.

— Вставай!

— А-а? — он повернулся на другой бок.

Увидев это, будивший Эбата ладный широкоплечий парень закричал тоненько, подражая женскому голосу:

— Эбат, Эбат, лошадь твою воры увели! Вставай!

— Что? — Эбат мигом проснулся и сел на постели. Солнечные лучи слепили его, он протер глаза, осмотрелся, увидел смеющегося Эмана и сам заулыбался.

— Чего пугаешь? — беззлобно спросил он.

Увидев через открытую дверь, что во дворе еще кто-то стоит, стал натягивать штаны.

— Долго спишь. Бужу, бужу, а тебе и горя мало.

— Вчера в Луе на свадьбе был, очень поздно вернулся.

— Ладно, ладно, после доспишь. А сейчас собирайся. довезешь этого человека до Изгана. Я его по дороге встретил, нарочно к тебе привез.

— Вот спасибо, Эман! Что за человек?

— Русский купец. По торговым делам, говорит, езжу. Больше ничего про него не знаю. Не больно он разговорчив.

— Ладно, по мне пусть сам хоть немой, лишь бы карман у него был разговорчивый. Денежный?

— Заплатит, заплатит, сами договаривайтесь. А мне идти надо, хозяин заругается.

— Погоди, не торопись. Сейчас чайку попьем, вот хлеб, масло есть… А где оно? Э-э, уж не кот ли масло утащил? А может, Белка тут шарила? — Эбат взглянул на дыру в окне, заткнутую подушкой.

— Тебя самого когда-нибудь утащат. Спишь, и дверь на крючок не закрываешь.

— Да у меня брать нечего, потому и не запираюсь.

— Ну, я пошел. До свидания, господин! — попрощался Эман с человеком, присевшим у порога, и вышел.

Эбат, прихватив гармошку, выбежал за ним.

— Чуть-чуть не забыл! На!

— Откуда она у тебя? Я ж ее вчера Кудряшу с нижнего конца оставлял. Кабы знал, что в город придется ехать, не отдал бы.

— Ее кто-то на свадьбу притащил, во время драки чуть не разбили. Скажи спасибо, что я ее прибрал.

— Ах ты, моя, бедная! — Эман прижал к себе гармошку, погладил ее. — Вон и наугольник отодрали. Ну да ничего, починим.

— Где отодрали? Я не заметил. Ремень был оторван, прибили. А этого не заметил, я бы им еще больше всыпал!

— Ха-ха-ха, — опять, наверное, кнутом дрался?

— Было дело… Больше не стану драться, и пить брошу.

— Скорее красный снег выпадет, чем ты пить бросишь! Ладно, ступай к гостю, а мне пора.

Они вышли на улицу. Эман вскочил на облучок и хлестнул коней.

— Э-эй, милые!

Кони с места взяли так, что только пыль заклубилась следом.

— Лихой парень! — сказал приезжий, глядя ему вслед.

Эбат ему не ответил.

Тем временем Эман приехал на станцию, распряг лошадей, задал им корму, зашел в ямщицкую и, не раздеваясь, завалился на широкую, как пары, лавку.

Посреди комнаты за грязным столом ямщики пили чай и вели разговор. Разговор не разговор, так, от скуки, подначивали двух ямщиков — пожилого и молодого — на драку.

— Эх ты, ровно не мужик, а заяц, такого сопляка боишься!

— Точно настоящий заяц.

Но тому, кого называли зайцем и тем самым обвиняли в трусости, драться, видно, не хотелось, и он, по возможности, отбрехивался:

— Э, погодите. Зря вы про зайца так говорите. Заяц вовсе не трус.

— Как не трус, когда чуть что — убегает, прижав уши. И бежит без соображения, куда глаза глядят. Яснее дело, от страха.

— Не болтайте напраслину. Заяц без соображения не бегает, он свои силы бережет. Небось, сами видели: пустишь за ним собаку, а он бежит тихо-тихо, будто издевается над охотником. Бежит да оглянется, подпустит собаку и опять бежит, пробежит и снова оглянется…