Круг

— Вот уж не думала, что ты такой трусливый. Ну что ж, если боишься, Настя не станет тебе кланяться.

— То-то, раньше мы с отцом вам кланялись, теперь — вы мне!

Амина посмотрела куда-то мимо Эмана:

— Вот каким человеком стал мой муж…

— Каким я стал? Ну, каким?

— Таким, как мой отец. Таким же бессовестным!

— Не болтай пустое!

— A-а, правда глаза колет? Хоть тебе не понравится, но я все равно скажу. Из-за своего хозяйства ты стал таким жадным, что готов у собаки кость отнять. Хоть бы постыдился своего друга Эбата! Целый год заставлял его работать на себя, не платя ни копейки…

— Замолчи, слышишь?

— Я пять лет родную сестру не видела, а ты не хочешь, чтоб она приехала. Сердца у тебя нет!

— Перестань! Пусть едет, пусть живет у нас, сколько хочет, только бы не тащила зазнобу-ссыльного.

— Я же говорю, что Володя приедет по окончании ссылки.

— Все равно он мне не нужен.

— Так ведь тогда и Настя не приедет. Перед соседями стыдно, что ты родства не признаешь.

— Какое мне дело до соседей! Нечего твоей Насте сюда ехать, незачем баламутить народ.

— Вот до чего договорился! — Амина всплеснула руками. — Бессовестный! — она взяла письмо.

Шло время, Эман все больше отдалялся от Унура Эбата. Впервые они сцепились на сходке.

Дело было так. Старик-каторжник, с которым Унур Эбат пришел в Ронго, пожаловался сходу, грустно глядя из-под насупленных бровей:

— Сын со снохой выгнали меня из дома, приходится ночевать v соседей…

Староста для виду обратился к сыну, с которым они еще накануне переговорили о старике:

— Ну, что скажешь?

Тот сказал:

— Помилуй, староста! Кто согласится содержать дармоеда? У меня дети, как я буду растить их в одном доме с каторжником?

— Грубит он что ли? — зевая, спросил староста.

— Каторжник он и есть каторжник: детей бьет, нехорошим словам учит.

— Врешь! — крикнул отец. — Врешь!

— Слышите, как кричит? Вот так же и дома…

— Ну, ладно, — сказал староста, повернувшись к старику, — придется выселять тебя из деревни за нарушение общественного порядка.

По лицу старика покатились слезы.

Унур Эбат не выдержал:

— Мужики, что вы смотрите, почему молчите? Есть у вас сердце или нет?

Люди зашевелились, зашептались.

— Кто там шумит? — строго спросил староста.

Тогда вперед выступил Эман и оказал:

— По-моему, староста правильно решил, пусть старик живет где-нибудь на стороне. К тому же у него нет земли, никто не даст ему раскорчеванную землю.

— Эман, и у тебя совести нет! — крикнул Унур Эбат. — Ты же знаешь, его землю пашет сын. Вся деревня знает, что земля эта — старикова.

Сын старика сказал:

— Земли не жалко, пусть выкорчует лес, вспашет. Только чтоб у меня не жил!

Из толпы раздались голоса:

— Да разве у него хватит сил лес вырубить? Бессовестный, родному отцу кусок хлеба жалеешь!

— Если вы не жалеете, возьмите к себе в дом убийцу. Он же исправника убил.

— Может, случайно его убил!

— Если случайно, не присудили бы к каторге…

Староста прикрикнул:

— Хватит кричать! Кто эту свару завел? Ты, Унур Эбат, да? Лучше бы молчал, не то…

— Не то — что? — дерзко спросил Унур Эбат. — Не думай, я не такой смирный, как этот неграмотный старик. Над ним ты издеваешься, над собой издеваться не позволю! Я законы не хуже тебя знаю.

Сын старика сказал, обращаясь к старосте:

— Вот и принимай в общество ссыльных и каторжных! Вместо благодарности один раздор от них.

Унур Эбат рассердился:

— Вы тут в тайге привыкли верхом на бедных ездить, только меня вам не оседлать. Не-ет, не выйдет!

— Замолчите все! — приказал староста. — Время закрывать сход. Писарь, пиши приговор! Общество постановило: жалобу старика оставить без последствий, а кто согласен его содержать, пусть берет к себе. Все!

Унур Эбат прямо со сходки повел старика в свой дом. С Эманом он с того дня перестал разговаривать, но Амина по-прежнему бывала у него и у Салвики.

Получив от Насти второе письмо, Амина пришла расстроенная.

— Настя опять пишет, что хочет приехать к нам вместе с Володей.

— Эман все еще против?

— В том-то и дело! Уж и отец его ругал, да он никого не слушает.

Унур Эбат покачал головой:

— Просто диву даешься, как переменился человек.

— Ладно, не сердись на него, — сказала Салвика.

— Я не сержусь, только удивляюсь… Амина, а этот Аланов уже освободился из ссылки?

— Нет, у него срок вот-вот истекает. Настя хочет, чтоб он сюда после освобождения приехал, она будет его тут встречать. Просто не знаю, что делать.

— Не горюй, пусть едут к нам, — сказал Эбат.

— Конечно, Амина, — поддержала мужа Салвика, — места у нас хватит, пусть едут и живут! Стравим им свадьбу по марийскому обычаю. Небось, согласятся?

— Согласятся! Вот спасибо! Боже мой, как будто камень с сердца свалился! Сегодня же напишу Насте!

И вот Настя приехала. Она привезла много новостей.

Орлай Кости после того, как сгорело его хозяйство, подняться не смог, построил себе небольшую избушку, не бедствует, но и живет небогато. Эликов издал научную книгу о марийцах Коминокой волости, Настя привезла с собой эту книгу. Между прочим, в ней упоминалось и про Кугубая Орванче. На том месте, где стоял двор Эбата, учитель Моркин со своим молодым коллегой создал плодовый питомник, в Коме появились яблоневые сады.

Через два-три дня после приезда Насти должен был приехать и Володя Аланов.

Эти три дня показались Насте за три месяца. Чего только не передумала она за долгие часы ожидания… Она то и дело выходила из избы, смотрела на дорогу, прислушивалась к каждому звуку за окном, несколько раз всплакнула, думая при этом: «Сейчас выплачу все слезы, а при встрече буду веселой».

Но когда Володя наконец приехал, она не удержалась и, положив голову ему на грудь, заплакала, потом засмеялась. Глядя на них, и Амина с Салвикой не удержались от слез.

И, как будто нарочно, чтобы помешать счастью молодых влюбленных, на другой же день в деревню пришла страшная весть: война с Германией!

И словно оборвался круг жизни, горе войны придавило все живое.

Новосибирск — Москва. Колхоз «Октябрь». 1932–1936 годы.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

10 мая 1936 года Яныш Ялкайн в редакцию национальной литературы Гослитиздата написал письмо, в котором сообщал, что завершает роман «Онго» («Круг»), и просил, чтобы его включили в план издания 1937 года. В письме говорится, что роман «из жизни марийской интеллигенции и крестьянства (1906–1917 гг.), в размере 15,0 п. л.» (ЦГАЛИ, ф. 613, oп. 1, ед. хр. 4952, л. 11).

Это было первое крупное произведение прозаического жанра тогда еще молодого, но уже достаточно популярного марийского писателя. С чем пришел к такой литературной заявке 30-летний писатель, как и чем проявит он себя в марийской литературе?

Яныш Ялкайн — выходец из крестьянской семьи восточных марийцев. Его родина — село Чураево Мишкинского района Башкирской АССР. Он рано лишился родителей, и в 1917 году, 11 лет от роду, попадает в детский дом. Потом — школа-коммуна, Бирский педтехникум, Московский университет — школа его формирования, становления и возмужания. По специальности он становится ученым-этнографом, но еще в университетские годы начинает увлекаться литературным творчеством.

Если считать и годы учебы, творчество Я. Ялкайна охватывает 10–12 лет. За этот период он выпустил 12 книг.

Яныш Ялкайн был писателем разностороннего дарования. Ко времени подачи заявки об опубликовании романа «Онго» он был автором поэм «Ленин» и «Сын», сборника стихотворений «Моя страна», автобиографических повестей «Андрий Толкын», «Зеленые годы», «Город», рассказов, очерков, статей по фольклору, этнографии и литературоведению, а также известным переводчиком.

Он вошел в литературу как писатель-новатор. Наряду с классиками марийской литературы С Чавайном и М. Шкетаном Яныш Ялкайн вводит новую композицию прозаических произведений, лишенную «былого примитивизма, прямолинейного, хроникального изложения» (Васин К. К. Гордость народа мари. — Литературная Россия, 1966, 11 ноября), характерную для начального этапа развития марийской литературы.