Круг

А туг до Комы дошло известие о кровавых событиях в Петербурге, о Московском восстании.

Моркнну тогда показалось, что и его коснулось какое-то дыхание жизни. Но революция была разгромлена, повсюду только и говорили о ссылках и казнях. Пыл Моркина vrac. Снова потянулись однообразные дни — без веры в будущее, без надежд на светлые перемены в жизни.

Однажды, крепко напившись, он расплакался и стал жаловаться:

— Жизнь проходит, как в дымной бане.

Жена, погладив по волосам, простодушно сказала:

— Мерещится тебе. Какая дымная баня? Мы в светлом, теплом доме живем! Неужто тебе с пьяных глаз баня привиделась?

В другой раз, когда он сидел пьяный, положив голову на стол, приехал инспектор. Жена, заслышав под окном звон колокольчиков, принялась трясти. Моркина за плечо:

— Начальник едет, сл-ьишишь? Вон, колокольчики звенят, не слышишь что ли? К нам едут! Да проснись же ты, свинья!

Моркин вздохнул, оттолкнул руку жены и снова заснул.

— Ах ты, грязный черт, пьяный боров, вставав, тебе говорят! Встанешь или нет? — жена изо всех сил тряхнула его, подняла, поставила на ноги, но он снова порывался сесть. — Ты так… Ну-ка, иди сюда!

Она подхватила его под мышки, потащила на кухню и там, наклонив над умывальником, вылила на голову ковш ледяной воды.

— Фр-р, ты что делаешь? — закричал, очнувшись, Моркин, с удивлением глядя на жену.

— Не то инспектор, не то архиерей приехал, во двор к нам свернул, вон, слышишь, ноги в сенях обметает.

— Ах, черт, давай еще воды, лей на голову! Хватит! Дай полотенце да принеси во что бы переодеться. Теперь иди, встречай, кто там приехал, я тем временем переоденусь. Иди.

Пока Моркин переодевался на кухне, кто-то, тяжело ступая, вошел в комнату, спросил:

— Где хозяин, в церковь что ли ушел?

— Сегодня воскресенье, уроков не было, отдыхает он, — испуганно лопотала жена.

Моркин узнал голос инспектора.

«Опять этот коршун прилетел, ах, черт! — подумал он. — Хорошо еще, что не застал врасплох. Спасибо, жена разбудила… Что она там несет, разве инспектор сам не знает, что по воскресеньям уроков не бывает?»

Моркин пошел в комнату.

— A-а, вот и хозяин, добрый день! — приветствовал инспектор Моркина, подавая руку.

Раньше он при встрече подавал только два пальца, разговаривал надменно, но после пятого года изменился, поутих и иной раз, даже заметив какие-нибудь недостатки, не вынимает, как раньше, свою книжечку, чтобы сделать в ней пометки. «Сегодня он, похоже, в добром настроении», — отметил про себя Моркин.

Сели за обеденный стол. Моркин достал из шкафчика настойку, налил в рюмки.

— С дороги оно хорошо будет, — сказал он. — Выпейте, Филимон Кириллович!

— Ты сам-то не с дороги ли? — усмехнулся инспектор— Несет, как из винной бочки, от тебя.

— Выпил немножечко, Филимон Кириллович. Немножечко-то, думаю, можно…

— «Немножечко»… Ну, Моркин, было бы это в прежние времена, выгнал бы я тебя!

— Верно, все от вас, Филимон Кириллович, зависит. Но мне известна ваша доброта. Выпьем, Филимон Кириллович, за ваше здоровье.

— Дело не в моей доброте, просто времена другие.

Хозяин, не решаясь расспрашивать, молча слушал. Он знал, что кто-то из молодых учителей подкинул инспектору письмо с угрозами. Во всех школах были недовольны инспектором, однажды в газете даже появилась заметка о том, что он груб с учителями. После этого инспектор и попритих.

— Пить можно, — вздохнул инспектор, — только ведь не до потери сознания. А ты, говорят, до потери сознания напиваешься.

— Нет, не бывает этого, напраслину говорят.

— С другой стороны, — продолжал инспектор, — в таком медвежьем углу за год можно спиться. Я еще удивляюсь, как ты ‘терпишь.

Моркин не считал, что Кома такой уж медвежий угол: все-таки тут волостное правление, станция, лавка, почта, но он не посмел перечить начальству и потому ответил коротко:

— Привык.

Посидели, поговорили, не заметили, как зимний день стал клониться к вечеру.

Инспектор развалился на диване. Моркин достал свою двухрядку и, зная — пристрастие инспектора, заиграл романс «Белеет парус одинокий».

— Ах, хорошо, очень хорошо! — инспектор откинулся на спину, лежал, слушал, о чем-то думая, может быть, вспоминал молодость…

Потом Моркин перешел на старинные русские песни. Грустные мелодии как-то объединили учителя и инспектора, у обоих на глазах показались слезы.

Инспектор, сморившись, заснул. Моркин поглядел на него ласково, ка-к на уснувшего ребенка, и отложил гармонь.

Стараясь не шуметь, он достал из шкафа классный журнал, ученические тетради, книгу учета денежных средств, обмахнул с них пыль, аккуратно сложил на маленьком столике, подумал: «Сегодня, наверное, ие станет проверять, завтра посмотрит. Завтра и в класс поднимется. Хорошо бы спросил Калета, Алкая и Ваньку, они бы все толково ответили. Постой, пересажу-ка я их на задний парты, инспектор любит вызывать учеников с «Камчатки».

— Нет ли чего хорошего из беллетристики? Я почитал бы, — проснувшись, спросил инспектор.

«Ах, коршун, — подумал Моркин, — не иначе — задумал поймать меня па каком-нибудь запрещенном романе!» Вслух сказал:

— Не держу ничего такого, Филимон Кириллович.

— И Толстого не читаешь?

«Ага, вот и до Толстого дошло! Погоди, я тебе отвечу», — Моркин, взглянув хитро, ответил:

— Читать-то времени нет.

— Ну, а книги Толстого у тебя есть?

— Были, волостному писарю отдал.

— Но книги других писателей, наверное, держишь? Короленко, Герцена, Глеба Успенского?

— Нет, нет, боже избавь!

— Ха-ха-ха! Что ты так напугался?

Моркин улыбнулся через силу.

— Да нет, чего мне пугаться… Просто нет у меня книг: здесь хоть сто лет проживи, книг не увидишь. В город я редко езжу.

— Ну хоть газеты и журналы выписываешь?

— Филимон Кириллович, ругайте, бейте, признаюсь честно: даже «Нивы» не получаю.

— Так-так… Стыдно. Надо что-нибудь выписывать.

После этого Моркин стал выписывать «Ниву» и «Губернские ведомости», хотя газета и приходила в Кому с большим опозданием.

Эмаш, который переехал в Казань, оставил Моркину на хранение пачку книг.

Однажды, в воскресенье, Моркин развязал пачку. В ней оказались книги Пушкина, Кольцова, Никитина и небольшая книжечка в желтой обложке «Марийский календарь на 1907 год».

— Хм, — Моркин покачал головой, — это еще что за книга? На каком же она языке — на русском или на марийском? В прошлом году говорили про какую-то марийскую книгу. Видимо, это она и есть.

Он быстро перелистал календарь и отложил в сторону.

— Ну, тут одни пустяки. Погляжу-ка я лучше, что тут у него из русских книг… Та-ак… «Мертвые души» — читал, «Капитанская дочка» — тоже… Ага, вот «Челкаша» Горького можно перечесть, — и Моркин углубился в чтение.

Но ему долго читать не пришлось. Вошла жена с полными ведрами, споткнулась о поставленную на полу стоику книг, едва не пролила воду и заругалась:

— Опять свои грязные книги в дом принес, черт, мышь слепая! Вот сожгу сейчас их в печке!

Она схватила книгу, рванула переплет.

— Что ты делаешь? — закричал, размахивая очками Моркин, — мало тебе, что ты все мои книги пожгла, теперь за чужие взялась?

— Сожгу, сожгу!

— Только попробуй!

— Ничего ты мне не сделаешь, мышь слепая!

— Ударю!

— Ударь, ударь!

— Получай! — Моркин толкнул жену в плечо, она отлетела, ударилась о край стола.

— Убивает! Убивает! — заводила она. — Спасите!

Моркин зажал уши руками, вернулся в залу и снова сел за книгу.

Жена плакала нарочно громко.

Моркин смотрел в книгу, но читать не мог.

«Эх — думал он, — дерусь, как последний мужик, позор! И ведь это уже не в первый раз! Нет, не годится так, нельзя!»

Моркин поднялся, подошел к двери кухни, с жалостью посмотрел на жену. Потом собрал книги, перевязал их веревкою и вынес в чулан. Вернувшись отложил в сторону «Челкаша» и раскрыл «Марийский календарь», подумав при этом: «Надо все-таки ознакомиться. Вдруг заедет какой-нибудь знакомый учитель-мариец, заведет разговор — будет стыдно не знать…»