Страница 7 из 10
Ферязь оказалась самым удивительным предметом гардероба. Это был не пиджак, как я сначала её обозначил, а скорее длинное пальто (до самых щиколоток), с длиннющими узкими рукавами – руки еле протискивались в них. Рукава собирались гармошкой по всей длине, и это было «зело лепо» на взгляд Тихона, да и всех его современников, полагаю.
Надеть ферязь смог я только сняв кафтан.
– Можно и без кафтана, – согласился мой советчик. – Уж зело велик ты, барин.
– Пожалуй, с меня достаточно будет рубах и вот этих кафтанов поскромнее без козыря, – заключил я, – ферязь носить не стану.
– Как не станешь, барин? – крестьянин даже застыл на месте.
– Не стану, Тихон. Клади их в сундук.
– А что же ты наденешь в церковь? Неужто в одном кафтане пойдёшь?
– Именно так.
– Червонный кафтан зело леп да и багрецовый, да только ферязь надобна, барин… Не можно без ферязи, надобна она…
– Иди стол накрывать, Тихон. Благодарю тебя за помощь, – прервал я его причитания.
– И то верно, барин, – Тихон спешно вышел.
Я снял с себя всё лишнее и подошёл к окну.
Летний полдень. На яблонях наливались пока ещё небольшие плоды. А вот интересно, есть ли груши или их ещё не завезли в Россию. Желая посмотреть на сад без помех, я открыл окно. Тут же в лицо пахнуло полуденной июльской жарой.
– Так жарко может быть только в июле, – вылетело у меня вслух.
– Июль и есть, – послышался голос моего друга, входящего в комнату.
– Июль? Стало быть, названия месяцев тебе известны.
– Знамо дело. Царь дозволил на оба манера писать свободно, равно, как и лета. Желаешь, пиши в купчей или в сказке: «Третий день июля года 1717 от рождества Христова», а желаешь, к тому ещё прибавь: «года 7208 от сотворения мира». Я завсегда прибавляю.
– А только по-старому нельзя указать?
– Сие не можно, – отрезал Михайло, – царский указ таков. Да полно! Буде! Ох, и умаялся я на покосе! Тихон сказывает, будто не по душе тебе ферязь пришлась.
– Да нет же! По душе. Просто… у нас такое не носят, понимаешь? Ты не обижайся на меня, Михайло Васильевич, очень мне понравилась вся одёжа, зело лепа, да только не привык я к ферязи. С меня рубахи достаточно. Иногда кафтан могу надеть. Но ферязь – уволь.
– Как тебе угодно будет. Разумею я, что тебе наша одёжа одинако чужда, аки нам иноземные обычаи. Только ты повяжи кушак, спаситель мой, негоже распоясанным ходить. Да и пойдём же отобедаем, батюшка Александр Петрович, чем Бог послал.
Я подпоясался и мы спустились по узкой лестнице в трапезную, что располагалась на первом этаже (то есть первом жилье).
На обед были поданы грибные щи, лапша с курицей и луком, запечённые бекасы, варёная рыбная икра, пироги с разнообразными начинками: с рыбой, грибами, луком, яйцами, ягодами… Было множество напитков: меда, вина местные и заморские, квас.
Хозяин дома прежде всего встал под образами и помолился шёпотом на протяжении минут двух-трёх, отвешивая земные поклоны. Я молчал, уважая обычаи того времени. У меня не было привычки благодарить Бога перед едой, Михайло Васильевич же исправлял эту традицию перед и после каждой трапезы (как я не мог не заметить позже). Ел он много, пил достаточно, но трезвой памяти не терял.
– Не слаб ли ты здоровьем, Александр Петрович? – поинтересовался он у меня. – Мало хмельного пьёшь. Да и хмелеешь скоро.
– Не могу сказать, что быстро хмелею… А вчера это скорее шок повлиял… Я равнодушен к алкоголю, не часто выпиваю. Михайло Васи… Послушай! Позволь мне тебя Михайло называть. Можно так у вас?
– Отчего же не можно? А я тебя Александром звать буду да Алексашей! – просиял он.
– Отлично!
– Отлично от коего? – не понял меня мой друг.
– Я хотел сказать, хорошо!
– А! Добро!
– Добро!
– В нашем полку баяли, будто царь пиво с водкою мешает и пьёт зело мнози хмельного и бояр неволит, и мрут бояре от тех застолий, а пьянчужке-царю всё как с гуся вода – встанет поутру, будто и не пил вовсе! Да чинит во хмелю безобразия многовидные, и мнози люду избывает сим…
– Да, я читал, что он страдал алкоголизмом.
– Ох, и лют он во хмелю, сказывают, – вздохнул Михайло, – людей бьёт, жён боярских неволит! А Санкт-Питер-Бурх?! Верно, на ассамблее своей выдумал! Великое мнози народа сгубил пока выстроил. Знамо, беса к болоту тянет. Так он и бояр туда понудил к комарам да метелям жить. Сказывают, ветры там свирепые. Да не можно ослушаться душегубца – слезами умывались, уезжали туда бояре, дома свои московские побросав.
– Вот здесь не соглашусь с твоим негодованием, Миша, – возразил я, – тот город на болотах был, действительно, нужен России. Заячий остров, на котором возведён Петербург, имеет крайне выгодное географическое положение, и строительство города-крепости было стратегически необходимо для развития страны. Он и задумывался царём, как «ключ от Балтийского моря», и стал таковым. До сих пор северная столица является важным транспортным и экономическим центром мира и тем самым «окном в Европу», увековечившим имя Петра Великого.
– Тяжко нам дался оный ключ Балтийского моря! Никогда не воевал столько народ русский, сколько теперь! Отнележе возвратился царь из чужих земель – так ни годочка замирения не было! Бояре да дворяне принуждены свой век в походах прозябать, а не землями своими править! А сколько в тех походах людей сгинуло! Воинов-то царь себе на всея жизнь заневолил, а вот радеть об них не взялся! Солдатики в походах Богу душу отдавали, и до поля брани не дошедши – силы наше войско в пути теряло великое мнози! В военных кампаниях от голода, хлада и поветрий гибло больше половины люда – не на битву правую мы шли, а на гибель верную. Было ли такое при прежних самодержцах?!
– Понимаю, – бессильно вздохнул я, – военная кампания – жестокая вещь. Все великие изменения оплачивает народ: потом и кровью. Как бы ни желал властитель избежать жертв – это неотвратимо. Огромное число погибших и пострадавших – цена развития государства. Полезно это или губительно? И то и другое. История всегда неоднозначна. Как нет одной единственной правды, так и грандиозные реформы не могут иметь однозначной оценки. А наша великая страна всегда развивалась сложными путями. Кроме того, всяким государством правят люди: не в силах человеческих объять необъятное и предусмотреть любые последствия нововведений, последние же в большинстве своём по началу всегда являются палкой о двух концах: укрепляющей одно, но разрушающей другое. Так и Петр опытным путём создал мощнейшую в мире армию (так необходимую тогда России), и могущество то стоило огромного числа человеческих жизней.
– Не так уж могуче гладное войско! – возмутился мой друг. – Только водкой, бывало, в полку и «сыты» были. Гладно жили: буде купить кой провиант – поешь, а нет – вырвешь у хозяев-селян.
– Вырвешь? Грабили местных что ли?
– Глад нудил, Алексаша. Иной раз едешь мёрзнешь, живот хрюкает, в ушах звон стоит, да и мыслишь: «Почто я, боярский сын, и сам изгладался, и холопа, и лошадёнку свою избываю (того и гляди рухнут оба жалкие). А не свернуть ли мне сей же час? Не припустить ли по полю из остатков сил – да и поминай как звали?»
– Дезертирство, верно, сурово каралось… я имею ввиду, побег.
– Сурово. Ох, неволя! Велено было одного из трёх беглецов вешать, а других кнутом бить и в вечную каторгу ссылать. Беспроторица. Для царя мы все – холопы. Да только вот холопов своих добрый барин гладом изводить не станет, Алексаша, – мой друг вздохнул и выпил ещё одну чарку вина.
– Да, неужели же так и было?! Неужели вы только грабежом да кражами пропитание себе добывали? Совсем не выделяли довольствия?
– Сказываю – водку давали. Ранее, в батюшкину пору обозы с пропитанием возили за полком, так и пожить можно было в ополчении, а нет сражений – распускали людей по вотчинам. А с антихристом – гинуть остаётся али на Христа Бога уповать. Обозы ему в тягость! Беспроторица, Алексаша, – он снова налил себе и выпил. – Самая битва – только-то и забытья в ратной службе. Бьёшься с ворогом, что есть мочи да в забытьи. Аще раздумья али боязнь одолеют – скоро сгинешь. Супостат не дремлет – бьёт да колет. Да токмо битвы те не всякому принять суждено было – великое мнози помирало дорогою: черевуха, почечуй, блевота, антонов огонь, тайное согнитие… А уж буде моровое поветрие – молись Господу, авось помилует. Бывало за утро едва ли не весь полк во сыру землю зарывали.