Тим

– Я верю, что этот апокалипсис случился не просто так. Что в нем есть смысл.

– Люди во всякую фигню верят, – сказал я.

– Ты к своему другу ходишь, наверное, до сих пор? – внезапно поменяла тему Лида. – Навещаешь?

– Навещаю. А что?

– Благородный ты. А зря. Бросить его надо. Это уже не человек.

– Слушай, Лида, я тебе щас втащу!

– Я тебе добра желаю. Потому и советую. Я родителей тоже бросать не хотела, когда они стали Оборотнями.

Я напрягся.

– Ты их… кормила?

– Чего? Чем бы я их кормила – они обычную еду не едят. Я только две недели с ними побыла, потом они меня выгнали.

Лида шмыгнула веснушчатым носишком.

– Когда они в своем уме, то любят детей так же сильно, как раньше. Но ночью… они за себя не отвечают. А со временем потеряют остатки человечности…

Я с внутренним содроганием вспомнил слова отца о том, что “всё меняется”. Что он этим пытался сказать?

– Я через это прошла уже, – добавила Лида. – Родителей бросила и назад не оглядываюсь. Мир изменился, нечего за старое хвататься. А тебе, Тимка, только добра желаю, поверь.

Я смотрел на нее, а она – на меня. Мой подъезд в двух шагах, а эта дура сама со мной идет… Как тот пьяный Бродяга месяц назад. И тащить не надо…

Вдруг я понял, что не смогу сделать это во второй раз. Бросил Лиде:

– Уходи.

– Чего? – не поняла она.

– Вали! – рявкнул я. – Беги без оглядки! Добра она мне желает! Дура!

У нее изменилось лицо. Она отступила. Кажется, догадалась. Сделала назад шаг, еще один, потом развернулась и побежала во всю прыть, по-девчачьи вскидывая ноги.

В башке у меня шумело, я зашагал к подъездной двери, отпер ее, вошел в холодную темноту. Прижался спиной к обшарпанной стене, перевел дыхание. Вот я слабак! Столько сил потрачено, а под конец разнюнился.

Я оборвал собственные мысли. Будь я не таким чувствительным придурком, превратился бы в Буйного.

Потерев лицо, я отлепился от стены и повернулся к двери – запереть на ключ.

В этот момент она распахнулась, и что-то ударило меня под дых. Я задохнулся, отшатнулся, повалился на пол. На фоне яркого дверного проема на меня наступала высокая фигура с палкой… Нет, арматурой, замотанной в синюю изоленту.

Витя, Буйный бы его драл! Вот кто за нами шел!

Я потянулся к бите, которая выпала из руки, но Витя пнул меня по голове. Навалился на меня, прижал коленом к полу.

– Что, разонравилась тебе Лидка? – прохрипел он. – Решил не связываться? Ну и правильно! У тебя жратва есть, верно? Веди! Я не Лидка, трахать себя за еду не дам, но, если настаиваешь, могу тебя самого отшпилить…

Я лежал на боку, подтянув колени к голове. Финку не достать, а вот до стилета дотянуться просто. Я выхватил его и ударил не глядя. Витя заорал, отвалился от меня – стилет попал в плечо. Я моментально поднялся, схватил биту и аккуратно опустил ее на голову Вити.

Витя замолк и обмяк.

Но не сдох. Он мне живой нужен…

Я дотащил его на десятый этаж через час. Умаялся ужасно. Пот лил с меня Ниагарским водопадом. На пятом этаже Витя начал очухиваться, пришлось снова его приложить, чтоб не орал. Руки и ноги я ему связал моим и его ремнями.

В прихожей нашумел – из комнаты выглянули родители. Пахло чем-то аппетитным. Мама была в фартуке, в руке – шумовка. Отец с очками на кончике носа и старой книгой, читаной-перечитаной. Семейная идиллия, ха! Оба увидели бесчувственного и связанного Витю, поняли всё без слов.

– Давай, помогу, – предложил отец.

Вместе мы оттащили Витю в спальню родителей и положили в уголке.

Пол аж блестел, нигде ни пылинки, мать каждый день по утрам убирает. Но окна плотно заперты, и воздух тяжелый, спертый, как в склепе… В углу за комодом я случайно заметил серую слизь с волосками… нет, не волосками, а тонкими-претонкими ресничками, которые вроде бы шевелились… Только движения воздуха не было.

Я поспешил отвернуться. Мать пропустила во время уборки…

Отец без суеты и спешки проверил ремни – плотно ли затянуты. Витя пребывал в глубоком нокауте, но жилка на шее пульсировала.

Мы вернулись на кухню, где за столом, бессильно свесив руки, сидела мама в своем фартуке.

– Все окей, – сказал я преувеличенно бодрым голосом.

– Спасибо, Тим, – пробормотал отец.

– Вам хватит еще месяца на три, – проговорил я торопливо, словно боясь, что если промедлю, не выскажу всего, чего хотел, то уже никогда не скажу. – Вам ведь редко надо? К тому времени сможете выходить из дому…

Родители одновременно вздрогнули, точно их током ударило.

Мама заговорила – медленно, нехотя, не глядя на нас с отцом:

– Я тебе сухарей наготовила, сынок… Побольше. Они долго не испортятся. Мяса, какое было, насушила, крупы насобирала в мешочек, ты только… – Она не выдержала, всхлипнула: – Ты выживи, хорошо? Уж как-нибудь, выживи, а?

– Я вас спасу, – прошептал я. – Найду способ спасти. И вернусь.

– Забудь о нас, – твердо сказал отец. – Не возвращайся. Слишком опасно. Не ходи в города. Даст бог, обойдется.

– Бога нет и не было с нами, – сказал я. – Зато был кое-кто другой. Тот, который заставил всех поверить, что его не существует. Он всегда с нами был…

– Ты должен завтра с утра, как солнце взойдет, уйти, – настойчиво продолжал отец. – Сегодня уже поздно. На природе Оборотней нет, только в искусственных конструкциях вроде домов. Не ночуй в домах. Или построй новый. В общем, придумай что-нибудь, мы уже обсуждали.

Да, мы обсуждали мое выживание. С тех пор, как поняли, что мои родители – больше не люди в полном смысле этого слова.

***

Весь остаток дня я собирал манатки, укладывал еду, выбирал оружие. Все это добро я должен тащить в рюкзаке, и этот рюкзак не должен мешать быстро двигаться в случае всего. Поэтому много чего брать не следовало. Как, оказывается, трудно выбрать действительно важные и необходимые вещи! Все кажется важным!

Пока возился, наступили сумерки, и я запер дверь в свою комнату. Включил свет и продолжал думать над тем, что брать, а что оставить. Специально изо всех сил напрягал мозги, чтобы не думать больше ни о чем. Но все равно думалось.

Думалось о завтрашнем путешествии неизвестно куда. Родители не могли дать совет – сами не знали. Мы сошлись во мнении, что идти надо на юг, там теплее… Но, с другой стороны, в южных странах и народу больше, а это значит, что больше Буйных и Оборотней. А еще где-то затаились те, кто ушел под Музыку… Во что они превратились? Не в березки же с сосенками?

Ну, и думалось о Вите, который очухался в спальне в обществе моих родителей, в сумерках. Я вопреки воле прислушивался, но ничего не слышал. Вите мы заткнули рот кляпом. В какой-то момент почудилось, что где-то в соседней квартире что-то ударило по стенке. А может, не в соседней, а в спальне родителей?

У меня взмокла спина. Но звуки не повторялись. Иногда я радовался, что у меня с фантазией плоховато, в школе никогда не знал, о чем писать в сочинении на свободную тему. Не представлял, что сейчас чувствует Витя.

Мне его жалко не было. Сволочь он, как и все люди. Как и я.

Мы все заслужили то, что случилось. Все люди – это быдло, приспособленцы и серая масса. И единицы тех, кто ни рыба, ни мясо, настолько невнятные субъекты, что даже отнести к какой-то конкретной категории невозможно. Они – то есть мы – стали Бродягами.

А может быть, мы – герои? Я – герой?

Тогда почему мы не находим друг с дружкой общий язык? Ненавидим друг друга, подставляем, не объединяемся в команду Мстителей? Гонор мешает? Или эгоизм? Или равнодушие?

Нет, я не равнодушный и не эгоист. Иначе давно бросил бы родителей, как только они начали превращаться – сначала на несколько минут глухой ночью, потом на час, два часа… на всю ночь. Родители меня ведь гнали прочь из дома – чтобы не убить или не сожрать против воли. А я уперся, как осёл. Тогда отец помог мне установить соседскую железную дверь. Я даже привел родителям того пьяного Бродягу…