Страница 1 из 16
1. Это, как раз, самое начало
Лида машинально берёт кассету из моей руки и не понимающе на неё смотрит.
— Что это? — гневно спрашивает она.
— Всё, что на сегодняшний день является наиболее важным. Здесь аудиозапись, подтверждающая, что вы использовали половые сношения с несовершеннолетним подростком для того, чтобы выжать из него показания и сфабриковать дело против честных людей, самоотверженно работающих на благо нашей советской Родины.
— Что?!
— Кассету можете оставить себе, у меня есть ещё несколько экземпляров. Могу, кстати передать один в горком партии. Вот прямо Ефиму Прохоровичу и передам. Пусть и там узнают, какие методы практикует наша доблестная милиция чтобы дискредитировать честных тружеников и, в частности, майор Баранов.
— Разумеется, — соглашается Ефим Прохорович. — Мы на ближайшем же заседании рассмотрим этот вопрос. Я думаю, первый секретарь проявит большой интерес, если так можно выразиться. А как работает майор Баранов видно и невооружённым глазом. Как птицу. По полёту.
— И в Комитет Государственной Безопасности есть что передать, — забиваю я новый гвоздь в гроб Баранова. — Они уж точно будут восхищены работой коллег из ведомства товарища Щёлокова.
— Товарищ майор! — восклицает Лида. — Это не…
— Пошла вон! — коротко бросает он.
— Но это не может бы…
— Вон! — орёт он и, поискав глазами помощника, добавляет. — Иващук, операцию прекратить. Всем немедленно покинуть здание!
— Ответственные товарищи собираются в выходной день, — гнёт своё Ефим Прохорович, — жертвуют своим личным временем для того, чтобы наградить передовиков советской торговли!
Он достаёт из развороченного портфеля красный вымпел и подаёт его Гусыниной.
— Поздравляю, Любовь Петровна, ваш коллектив признан победителем месячника образцового обслуживания покупателей. Вот при каких обстоятельствах приходится вручать. Но ты-то не виновата. Здесь и директор райпродторга присутствует, но товарищу Баранову всё это глубоко до п*ды. Вы уж простите за прямоту, товарищи. Он нарушает законность и ему всё нипочём. Партбилет положишь! — вдруг резко повышает он голос, — Под суд пойдёшь! Ты не советский милиционер! Ты… ты…
— Оборотень в погонах, — подсказываю я.
— Вот именно! — соглашается Ефим Прохорович. — Оборотень в погонах! Ладно, мы с тобой ещё поговорим. Потом. Иди пока. Займись личным составом, майор.
Если бы нужно было изображать Ефима Прохоровича в кино, то лучше, чем Олег Табаков, его никто бы не исполнил. Я прямо наслаждение получаю, представляя это.
— Мы, конечно всё тщательно проверим, — не говорит, а практически лепечет майор. — И запись прослушаем, но Лейтенант Пирогова, считайте уже уволена. А по результатам проверки, если подтвердится связь с несовершеннолетним…
— Только вот торопиться не нужно — перебивает Ефим. — Начальник должен воспитывать, а не карать. Так что воспитывай. Как только уволишь, кассета сразу в КГБ пойдёт. Понял? Ну вот, иди пока, думай, как дальше жить будешь.
Ну и жук ты, Ефим Прохорович. Ну и проныра. Пропал майор со своей полюбовницей Лидой. Теперь до погоста будет на крючке болтаться. А там, как баблом повяжут, Лидка не нужна станет. Судить никто её не будет. Выпнут под зад и всё. Поедет к родителям в деревню в худшем случае. Хотя на самом деле, это лучшее, что с ней могло бы произойти. Подальше от соблазнов, поближе к коровьему вымени. Глядишь, ещё и человеком станет, замуж выйдет, осчастливит какого-нибудь зоотехника.
— Ну что, — говорит повеселевшая Любовь Петровна, когда майор уходит, — к столу?
Она подходит к двери и кричит:
— Зина, накрывай!
— А ты молодец, — говорит Ефим Прохорович, подходя ко мне. — Ловко всё обставил. Как шахматист. Настоящий гроссмейстер. Не только угрозу отвёл, но ещё и пользу нам принёс. Теперь этот майор… Ну, неважно. Ты мне скажи, ты комсомолец?
— Да, комсомолец.
— Молодец. Надо тебя будет продвинуть по этой линии. Ты общественной деятельностью занимаешься?
— Ага, комсорг школы. Я.
— Вот! — расцветает он. — Молодец! Сразу видно наш человек, настоящий комсомолец.
А вот тут ошибочка. Не ваш я. И не сдал я вас хитрожопых и прожорливых чинуш только из-за Платоныча, да немного из-за тёти Любы. Простая хорошая баба она, не гнилая. А ещё потому, что Лидка сука беспринципная. Нет, не беспринципная, а неразборчивая в средствах и нечистоплотная. Бесануло меня.
Ну а ты, товарищ Ефим, судя по всему вообще дерьма кусок. И что у тебя в голове творится, если ты пособника хапуг и ворюг называешь настоящим комсомольцем? Подгнило что-то в Датском государстве. И в советском тоже. Твою же за ногу.
Чувствую себя как между молотом и наковальней, между ложью и неправдой. Свой среди чужих, чужой среди своих. Хоть в монахи иди. И пошёл бы, только без баб тяжело… Да, точно! Пойду-ка я прямо сейчас к Таньке и займусь профилактикой депрессии.
Зина приносит угощение. «Посольскую», икорочку, колбаску, ветчину. Старшие товарищи начинают отмечать ловкое заарканивание цепного пса Баранова и открывающиеся горизонты в связи с его новым зависимым и подчинённым положением.
— А всё-таки, — говорит Игорёша, замахнув чарку горькой и стуча указательным пальцем по столу, — это было излишне рискованно. Опасно было доверяться мальчишке в вопросах безопасности.
— Этот мальчишка, — оппонирует ему товарищ Ефим, — имеет крепкий революционный дух. Он всех нас перерастёт, вот посмотрите. Это вам говорю я, партиец со стажем.
— Всеобщая верa в революцию есть уже начало революции, товарищи, — говорю я, проглатывая «р» на манер вождя. — Жалко, я не пьющий, а то я бы с вами подискутировал. Но, поскольку трезвый нетрезвому не товарищ, я с вами прощаюсь. Было приятно познакомиться и снова увидеться. Мы настоящая сплочённая ячейка подполья, желающая истинного блага советскому народу. Всего вам доброго и до свидания. Тётя Люба, в понедельник не приду, ладно?
— Да, Егорушка, отдохни, конечно. Спасибо тебе, голубчик.
— Далеко пойдёшь, — трясёт мою руку товарищ Ефим. — Грамотно излагаешь. Ещё встретимся, Егор.
Игорёша пожимает мою руку молча и глядя в сторону. Ну и хрен с ним.
Я еду в общагу к Татьяне, но её не оказывается. Надо сказать, чтобы записала мне график дежурств. А то так вот не набегаешься. Обидно, конечно. Я-то уж размечтался. Колбасы ей купил. Не палёной, настоящей, с мясокомбината. Шит!
Я выхожу из общаги и бреду, куда глаза глядят. Выхожу на Островского и шагаю мимо Горсада, роддома и третьей городской. На улице светит солнце, лёгкий морозец пощипывает щёки. Прохожие спешат по своим делам, улыбаются, радуются солнечным лучам. Они, эти лучи, попадая на меня вызывают маленькие впрыски серотонина и я немного успокаиваюсь, вдыхаю холодный кислород и щурюсь на солнце.
Ноги несут меня на площадь Пушкина и доставляют к конечному пункту маршрута, дому Большака. Я поднимаюсь и звоню в дверь. Она открывается и Платоныч молча отступает пропуская меня вовнутрь.
— Простите, я без звонка, — говорю я.
— Я надеялся, что ты придёшь, — отвечает он. — Проходи.
— Это вам, — протягиваю я ему свёрток. — Не ваша, с мясокомбината. Говорят.
— Наша лучше, — усмехается он.
— С копытами-то? — поднимаю я бровь.
— Всё по ГОСТу, даже лучше, чем по ГОСТу. Ты не представляешь, что туда на мясокомбинате пихают. Мой товарищ там директором работает.
— А в «Макдональдсе» вонючий серый фарш обрабатывают аммиаком, чтобы он стал красивым и розовым, — говорю я.
— Вот капиталисты проклятые, травят народ. Есть хочешь?
— А что у вас? Можно вообще-то закусить, я без завтрака. Устрицы небось?