Горе побежденным

Глава 7

— Ладно, оба врача и ваш Похвиснев мне в сыновья годятся по возрасту, но вы, Владимир Иосифович, человек жизнью умудренный, а потому прошу вас впредь подобных ошибок не делать. Если о сем прискорбном казусе проведают на других кораблях, или кто-то из команды «Осляби» узнает, и разболтает, то над таким кунштюком долго смеяться во весь голос станут не только русские моряки. Сей случай обязательно в разряд «морских легенд» войдет, и ваше имя с моим увековечит.

Фелькерзам говорил сердитым тоном, пройдясь мимо замершего Бэра и бросив на того исподтишка взгляд. И понял, что добился своей цели — командир броненосца «проникся» и побледнел, черты лица окаменели. Ситуация, в которой он станет объектом насмешек, устрашила Владимира Иосифовича не на шутку — крайне серьезный человек, он патологически не любил флотских «розыгрышей», а тут такое невероятное событие, что станет притчей во языцех. И подумал, что принял правильное решение — теперь все четверо будут молчать, будто во рты воды наберут. А он их хвалить начнет прилюдно, и ситуацию тем контролировать.

— Ладно, не будем о сем предметы разговор дальше вести, забудем. И мне крайне неприятно, и вам удовольствия никакого не приносит. Присаживайтесь в кресло — меня иные дела сильно беспокоят. Присаживайтесь, разговор у нас долгий будет.

Дмитрий Густавович указал Бэру на кресло, и тот не чинясь немедленно расположился в нем, но степенно и почтительно, не развалился. Сам адмирал уселся медленно — сильно болел живот. Но терпел, прекрасно понимая, что недолго осталось — до четырнадцатого дотерпеть, в лучшем для него случае, до пятнадцатого. И неожиданно в голову пришла мысль, и он решил плюнуть и принять «обезболивающего», но отнюдь не морфия — звать врачей не хотелось, видеть их было бы совсем некстати.

— Федор! Федор!

Громко позвал он квартирмейстера, стукнув кулаком по переборке, и матрос тут же явился. Фелькерзам сразу поинтересовался у него, благо знал, что тот заведует всем его немудренным «хозяйством».

— У нас выпить есть, Федор?! Коньяку бы полстакана?!

Запрос пошел не от тела — адмирал стал абсолютно непьющим после начала болезни, а от души — просто сильно захотелось шарахнуть что-нибудь покрепче, не так тягостно будет воспринимать действительность смешавшимися в голове мыслями сразу двух человек.

— Так есть, супруга ваша Анна Дмитриевна бутылку передала перед походом, а ваше превосходительство к ней даже не притронулось. Сей же час принесу, и стаканчик!

Матрос тут же вышел, а Фелькерзама скрючило от боли — с такими приступами долго не живут, и то в хосписе, чтобы никто криков не слышал, и под уколами морфия. Но на наркотики переходить, как на сильное обезболивающее не хотелось — нельзя дурманить себе голову в эти решающие дни. Надо продержаться, перетерпеть…

— Вот, ваше превосходительство, я бутылку все эти месяцы постоянно протирал, — матрос водрузил на стол тяжелую емкость, с литр, с интересной этикеткой — контуры ласточек сразу бросились в глаза, вместе с годом начала производства сей жидкости под названием «мартель» — 1713, и горделивым профилем короля-«солнца» в пышном парике.

Чуть ощутимый яблочный запах Фелькерзам уловил мгновенно, когда янтарная струя из бутылки наполняла вместительный, грамм на полтораста, серебряный стаканчик. А вот Бэру вестовой стакана не принес — все знали, что командир «Осляби» совершенно не употреблял вина.

Морщась от боли, Фелькерзам прилично отпил из стакана, хотя коньяк по всем правилам нужно пить исключительно маленькими глоточками. Горячая жидкость потекла по иссохшему пищеводу, и он ожидал со страхом, что произойдет, когда крепкий алкоголь ворвется в желудок, где «по-хозяйски» расположилась страшная неизлечимая напасть. И от неожиданного эффекта только ойкнул, не сдержав эмоций:

— Ох, охренеть как благостно стало!

В желудке происходило невероятное — боль схлынула, будто добрая доза спиртосодержащей жидкости оглушила опухоль. И та сдуру впитав ее в себя, опьянела в хлам. И такая благость нахлынула, что на лбу выступила испарина, которую он вытер платочком.

— Что с вами, Дмитрий Густавович?! Я никогда еще не видел, чтобы вы так улыбались?!

— Боль ушла от глотка коньяка, Владимир Иосифович, какое это блаженство, оказывается, не иметь раскаленного камня в животе…

Фелькерзам впервые за долгие месяцы ощутил себя счастливым — эффект «обезболивающего» для него оказался неожиданным и крайне позитивным, даже ошеломительным в какой-то мере. Адмирал отхлебнул еще глоточек, поменьше — стало еще лучше, даже голова от счастья чуточку закружилась. Дмитрий Густавович машинально похлопал себя по карманам, с недоумением посмотрел на стол, и внезапно своей второй памятью вспомнил, что «настоящий» хозяин этого тела был еще и некурящим, а его новая частица во весь голос потребовала папиросу.

И этому желанию следовало потакать — пусть лучше курение медленно убивает, дожить бы до реального боя с японцами, и он был бы счастлив. Может и удастся изменить историю к лучшему хотя бы тем, что к Владивостоку прорвется хотя бы половина эскадры, а не четыре корабля.

— Владимир Иосифович, у вас папиросы нет?! Я ведь некурящий, но от такой жизни захотелось табаком побаловаться. Да и вы курите, не стесняйтесь. Федор, отдрай иллюминаторы, пусть свежий воздух хлынет. И пепельницу подай, хотя бы блюдце какое, разговор у нас серьезный будет, а на ковер окурки бросать не только моветон и неуважение к кораблю, но так и до пожара дело дойти может. Шучу, кхе-кхе…

Матрос быстро нашел настоящую пепельницу, отдраил иллюминаторы — хлынул солоноватый морской воздух, от которого закружилась голова. И пакостный запах от лекарств и умирающей плоти, что окутывал прежде всю каюту плотной завесой, стал меньше ощущаться. Бэр достал коробку папирос, открыл ее, положил на стол рядом с коробком спичек.

Фелькерзам, вернее уже его вторая составляющая, привычно смял картонный мундштук, и ловко чиркнув спичкой, прикурил папиросу, сделав короткую затяжку, чтобы не закашлять в первый раз — все же тело до этого часа табачком не баловалось. И прикрыл глаза от удовольствия — давно не курил, а тут духовитый крепкий табак.

А перед глазами появилась знакомая картинка — «Ослябя» шел под разрывами японских снарядов не выходя из строя, и уже заметно заваливался на борт. Повреждения, полученные броненосцем в самом начале сражения из-за ошибки Рожественского, оказались для него смертельными. И он погиб первым, открыв длинный список жертв 2-й Тихоокеанской эскадры. И картинка оказалась настолько зримой, что Фелькерзам даже тряхнул головой, отгоняя от своей памяти наваждение.

Бэр курил молча, но внимательно посмотрел на зажатую между пальцев папиросу — картонный мундштук адмирал смял как-то привычно что ли, совершенно обыденно, а ведь Дмитрий Густавович никогда не курил, это было всем известно.

— У меня к вам несколько вопросов, Владимир Иосифович, — негромко произнес Фелькерзам, — но прошу вас распорядиться поднять сигнал для вице-адмирала Рожественского — мне крайне необходимо с ним немедленно встретится сразу после подъема. Нельзя терять время, оно просто драгоценно. И второе — мне необходимо точно знать, какую максимальную скорость может развить ваш броненосец, и как долго сможет ее поддерживать. А также учесть запас угля на «Ослябе». С возможной дальностью плавания, причем шесть часов полного хода сюда не входят — это будет маневрирование и действия в бою. Мне нужно знать точно!

Фелькерзам чуть наклонил голову, и Бэр все моментально понял, затушил папиросу в пепельнице и поднялся из кресла. Встал и адмирал, негромко произнеся странную для командира «Осляби» фразу: