Забытая девушка

Ее тон был более резким, чем она рассчитывала, но ее гнев был неподдельным. Он говорил в точности как ее родители. Как директор. Другие учителя. Ее пастор. Ее бывшие друзья. Они все были правы, а Эмили ошибалась, ошибалась, ошибалась.

Она произнесла слова, которые должны были ранить его больше всего:

– Я верила в вас.

Он хмыкнул.

– Ты слишком юна, чтобы иметь надежную систему верований.

Эмили прикусила губу, с трудом сдерживая гнев. Как она раньше не замечала, что он по уши полон дерьма?

– Эмили, – он снова печально покачал головой, надеясь унизить ее настолько, что она сдастся. Он не беспокоился о ней – на самом деле нет. Он не хотел иметь с ней дела. И уж точно не хотел, чтобы она устраивала сцены на выпускном. – Ты огромная. Ты только выставишь себя на посмешище. Иди домой.

Она не собиралась идти домой.

– Вы говорили, что мы должны спалить мир дотла. Вот что вы говорили. Спалите все это. Начните заново. Постройте что-нибудь…

– Ты ничего не строишь. Очевидно, ты просто хочешь выкинуть какой-нибудь номер, чтобы привлечь внимание своей матери. – Он сложил руки на груди. Взглянул на часы. – Повзрослей, Эмили. Время эгоизма прошло. Ты должна подумать о…

– О чем я должна подумать, Дин? О чем вы хотите, чтобы я подумала?

– Господи, говори потише.

– Не указывайте мне, что делать! – Она почувствовала, как сердце колотится у нее в горле. Она сжала кулаки. – Вы сами говорили это. Я не ребенок. Мне почти восемнадцать лет. И мне до смерти надоело, что люди – мужчины – указывают мне, что делать.

– Значит, теперь я – часть патриархата?

– А нет, Дин? Это не так? Посмотрим, насколько быстро они сплотятся, когда я скажу своему отцу, что вы сделали.

Ее руку будто охватил огонь, пронзив до самых кончиков пальцев. Ее ноги оторвались от земли, когда ее резко развернули и вдавили в дверцу автомобиля. Горячий металл коснулся ее голых лопаток. Она услышала, как тикает система охлаждения. Рука Дина сжимала ее запястье. Другая рука закрывала рот. Его лицо было так близко, что она видела капельки пота, выступающие между тонкими волосками усов.

Эмили сопротивлялась. Он делал ей больно. Он делал ей по-настоящему больно.

– Какую лживую хрень ты собираешься рассказать своему отцу? – прошипел он. – Скажи-ка мне.

Что-то хрустнуло в ее запястье. Она чувствовала, что ее кости скрипят, как зубы.

– Что ты собираешься рассказать, Эмили? Ничего? Ты же ничего не собираешься рассказывать?

Ее голова опустилась и поднялась. Она не понимала, что именно – потная рука Дина или что-то внутри нее, какой-то инстинкт самосохранения, – заставило ее согласиться.

Он медленно разжал пальцы.

– Что ты собираешься сказать?

– Н-ничего. Я ничего… я ничего ему не расскажу.

– Вот это правильно. Потому что нечего рассказывать. – Он вытер руку об рубашку и сделал шаг назад. Он взглянул на нее не оценивая, просто прикидывая, во что может обойтись ее распухшее запястье. Он знал, что родителям она не скажет. Они только обвинят ее в том, что она вышла из дома, когда ей было велено скрываться. – Иди домой, пока с тобой не случилось чего-то действительно плохого.

Эмили отошла, чтобы он смог сесть в машину. Двигатель чихнул один раз, потом другой, а потом закашлялся. Зажглось радио, кассетник ожил.

С-У-Б-Б-О-Т…

Эмили баюкала свою распухшую руку, пока лысые шины автомобиля крутились, ища сцепления с дорогой. Дин оставил ее в облачке дыма от сожженной резины. Запах был ужасный, но она осталась на месте, ее босые ноги будто прилипли к горячему асфальту. Левое запястье пульсировало в унисон с сердцем. Правая рука опустилась на живот. Она вспомнила ту частую пульсацию, которую видела на ультразвуке, – в ритме ее собственного быстрого сердцебиения.

Она прикрепила все снимки УЗИ к зеркалу в своей ванной, потому что ей казалось, что так положено. На снимках было видно, как медленно развивается это крошечное пятно в форме фасолины – сначала у него появляются глаза и нос, потом пальцы на руках и ногах.

Наверное, она должна была что-то чувствовать?

Всплеск эмоций? Мгновенную связь? Ощущение чуда и величия?

Но вместо этого она чувствовала ужас. Она чувствовала страх. Она чувствовала всю тяжесть ответственности, а ответственность, в конце концов, заставила ее почувствовать нечто совершенно конкретное: призвание.

Эмили знала, что такое плохой родитель. Каждый день – часто несколько раз в день – она обещала своему ребенку, что самые важные родительские обязанности с ее стороны будут выполнены.

Теперь она произнесла это вслух, как напоминание:

– Я буду защищать тебя. Никто никогда не причинит тебе боль. Ты всегда будешь в безопасности.

Путь до города занял еще полчаса. Ее босые ноги сначала горели, потом ободрались, а потом просто онемели, пока она шла по белому кедровому настилу променада. Атлантика была по ее правую руку, волны ползли по песку, их тянул к себе отлив. Темные витрины магазинов слева отражали солнце, которое медленно ползло над Делавэр-бэй. Она представила, как оно идет над Аннаполисом, потом над городом Вашингтон, потом через Шенандоа, готовясь отправиться дальше на запад, пока Эмили бредет по беговой дорожке настила – настила, по которому ей, вероятно, придется ходить всю оставшуюся жизнь.

В это же время в прошлом году Эмили была на экскурсии по кампусу «Фогги Боттом» в Университете Джорджа Вашингтона. До того, как все так грандиозно сошло с рельсов. До того, как жизнь, какой она ее знала, безвозвратно изменилась. До того, как она потеряла право на надежду, не говоря уже о мечтах.

План был такой: благодаря праву приема по наследованию[1] ее зачисление в Университет Вашингтона – это простая формальность. Студенческие годы она проведет, комфортно устроившись между Белым домом и Центром Кеннеди. Практику она пройдет в Сенате. Она собиралась пойти по стопам отца и изучать политологию. Собиралась пойти по стопам матери и поступить в Гарвардскую школу права, потом пять лет проработать в какой-нибудь престижной юридической фирме, получить должность судьи штата, а в итоге, возможно, и федерального судьи.

Что скажет твоя мать?

– Твоя жизнь кончена! – кричала ее мать, когда стало очевидно, что Эмили беременна. – Теперь тебя никто не будет уважать!

Самое забавное, что, оглядываясь на последние несколько месяцев, она понимала, что ее мать права.

Эмили сошла с променада, срезая участок пути по длинному темному переулку между кондитерской и палаткой с хот-догами, и перешла Бич-драйв. В конце концов она оказалась на Роял Коув Уэй. Мимо проехало несколько машин, и некоторые притормозили, чтобы посмотреть на замызганный пляжный мячик в ярко-бирюзовом выпускном платье. Эмили потерла плечи, ежась от холода. Ей не стоило выходить в таком кричащем наряде. Ей не стоило выбирать что-то без бретелек. Ей стоило перешить его, чтобы подогнать под свое увеличившееся тело.

Но все эти светлые идеи не приходили ей в голову до этого момента, так что ее набухшая грудь вываливалась из лифа, а бедра раскачивались, как маятник часов в публичном доме.

– Эй, горячая штучка! – выкрикнул парень из окна «Мустанга». Его друзья набились на заднее сиденье. Из окна торчала чьи-то нога. Она чувствовала запах пива, травки и пота.

Эмили придерживала рукой свой живот, пока шла по школьному двору. Она думала о ребенке, который рос внутри. Сначала это казалось нереальным. Потом стало ощущаться как обуза. И только недавно она почувствовала, что это человеческое существо.

Ее человеческое существо.

– Эмми?

Она обернулась и удивилась, увидев Блейка, который прятался в тени дерева. В одной руке он держал сигарету. Невероятно, но он нарядился к выпускному. Еще с начальной школы они насмехались над танцами и выпускными, этими «дешевыми зрелищами для плебса», который цепляется за то, что, возможно, будет лучшими вечерами в его жалкой жизни. Только формальный черный смокинг Блейка отличал его от парней в ярко-белом и пастельном, которых она видела в машинах.

1

Предпочтение по наследованию, или прием по наследованию, – это преференция, оказываемая организацией или образовательным учреждением определенным абитуриентам на основании того, что они являются членами семьи выпускников этих учреждений. (Здесь и далее, если не указано иное, – прим. перев.)