Страница 29 из 43
Был ли он покоен? Чувствовал ли что — нибудь?
Возвратился в Петербург 10 марта. А 19‑го посторонний человек сообщил ему, что в Дерпте накануне от родов скончалась Мария Андреевна Мойер. Ребенок родился мертвым.
Маша Протасова, «маткина душка» его молодости, не была венчана ему церковью. Была будто бы для него «никем». Но в каком — то смысле соединена навечно. Когда Лаура умерла, Петрарка продолжал свое, только вместо «In vita di Mado
Если это и сгущено, все — таки почти верно. За год до ее кончины написал он о Креузе. Как теперь «томил» по «утраченной» сердце, мы не знаем. Одиноких стонов его не слышно. То, что до нас дошло, уже настоящий «Жуковский», непоколебленный, все принимающий и всегда светлый. «Друг милый, примем вместе Машину смерть как уверение Божие, что жизнь святыня». «Мысль о ней, полная одобрения для будущего, полная благодарности за прошлое, словом — религия!»
Он, разумеется, снова в Дерпте, тотчас туда кинулся. Неясно, попал ли на похороны: скорее — нет.
«Первый весенний вечер нынешнего года, прекрасный, тихий, провел я на ее гробе. В поле играл рог. Была тишина удивительная. И вид этого гроба не возбуждал никаких мрачных мыслей». «В пятницу на Святой Неделе… были на ее могиле». Стояли на коленях — мать, муж и дети, и все плакали. Под чистым небом пение «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…». «Теперь знаю, что такое смерть, но бессмертие стало понятней. Жизнь — н£ для счастья: в этой мысли заключается великое утешение».
Три дня перед отъездом его провели на могиле — сажали деревья, цветы.
Новые судьбы
«Милый друг, Саша жива и даже не больна… мы вместе — это не утешение, но облегчение. Насчет ее здоровья будь спокоен, слезы лучше всякого рецепта. Но последнее сокровище ее жизни пропало. Этому ничто не пособит. Мы ни о чем не говорим, ни о чем не думаем, мы вместе плачем, и все тут».
Так писал он Козлову вскоре после смерти Маши. Вскоре же написал стихотворение — как бы надгробный ей памятник:
Стихи будто оборваны. Не о чем больше говорить. Сидеть со Светланою, плакать.
Он и затаился. Продолжал быть Жуковским: все делал, исполнял, как полагается, в обществе даже бывал оживлен и шутлив. Внутренно же менялся. Как бы отходил от себя, Жуковского — поэта. Не знал еще, что предстоит, но чувствовал, что нечто уже и ушло.
Вернется ли, и когда? Неизвестно. Но пока что — молчание, тишина.
1823 год для него полусон и неяркость, как бы летейское бытие. Наезды в Дерпт, уроки русского языка великой княгине Елене Павловне. Это и некая промежуточность. Одно кончилось, другое не начиналось. Надо влачить дни, выжидая дальнейшего, в настоящем же продолжая обычное.
Чем он далее двигался в жизни, тем обычнее становилось для него за кого — нибудь хлопотать, кого — нибудь опекать: чуть не вторая профессия. Пушкин в 20 году чрез него уже прошел (и не раз предстояло еще проходить). Теперь очередь была за Батюшковым.
С Батюшковым он дружил давно. Еще в 1812 году, в мае, описывал ему в стихах собственную усадебку, цветы перед домом, пруд, «швабского гуся» и купальню. Изящный, тонкий поэт был Батюшков. И, как Жуковский, предтеча: от него тоже взял каплю меда Пушкин.
В молодые свои годы Батюшков считался певцом счастья, вина, языческого благодушия, а кончил…
В 1818 году при содействии Жуковского получил назначение в Неаполь, в русское посольство, — и уехал. В это время написал «Торквато Тассо», и уж мало радости звучало в пении его. (А истинный был певец, сдержанный, благородно — строгий.) Любил Италию, переводил Петрарку, и, казалось бы, в посольстве, с Неаполем, Везувием перед глазами, жить да благословлять Господа. Но его ел недуг — тяжелая душевная наследственность. Есть указания, что осложнилось это позже тем, что он узнал о заговоре декабристов. Муравьев, родственник его, будто бы и самого его завлекал в Союз. Батюшков не пошел, но нервно столь расстроился, что Жуковскому пришлось взяться за него всерьез.
В мае 1824 года он повез Батюшкова в Дерпт, к тамошним друзьям — врачам. Те посоветовали отправить его в Дрезден, в известную лечебницу Зонненштейна. Так и сделали. Все сделали наилучше, со вниманием и любовью, Батюшкова устроили, а судьба его оказалась — долгие годы неизлечимого безумия.
В Дерпте Жуковский жил могилою Маши (его «Алтарь»). Чугунный крест был им поставлен, с бронзовым по кресту барельефным распятием. Что особенно Маша любила в Евангелии, то теперь осеняло ее — на плите вылито: «Да не смущается сердце ваше…» (Иоанн, 14, 1) и «Приидите ко Мне, вси труждающиеся…» (Матф., 11, 28).
Тихо, покойно. Цветы, скромная ограда, скамейка. Кругом деревца. Рядом проезжая дорога, а за нею поле, простенькое русское (как и «русским» кладбище называлось), с жаворонками в майском небе, со светом и благоуханием весны. Это идет Жуковскому. Уезжая из Дерпта, когда экипаж проезжал мимо кладбища, он приказывал остановиться, выходил, кланялся могиле земно, ехал дальше.
На этот раз, отослав в Дрезден Батюшкова, так же поступил. В Петербург ехал навстречу новой своей судьбе.
Император Александр слабел. Странно и загадочно складывалась судьба этого человека. Победа над Наполеоном, ; безграничная мощь, слава, восторг России и Европы, небывалые лавры — и медленная, отравляющая горечь, разочарование во всем, мрак, отказ от сияющего прекраснодушия молодости. Слишком ли он много видел? Слишком ли познал изнанку человеческой души — собственной в том числе?
И все в нем противоречие: религия, тоска по запредельному, путешествие на Валаам и сырая репка смиренного схимонаха Николая, а рядом в «жизни, как она есть» Аракчеев с военными поселениями, Шпицрутены, Магницкие, Фотии, отставка Голицына…
Сама религия не утешала, или утешала недостаточно. Дело шло к концу, он задыхался — не так легко быть одновременно и «обожаемым», и соучастником отцеубийства.
Осенью 1824 года он уехал на юг. 27 ноября в Петербург пришла весть о его кончине. Семья бурно переживала случившееся. Мария Федоровна лежала в обмороке, ученица Жуковского Александра Федоровна на коленях перед ней, в слезах («Maman, calmez — vous»)[22], гигант красавец, кому некогда представлял Уваров Жуковского у этой же императрицы, дрожащими губами присягал на кресте и Евангелии, а скончавшийся император из своего Таганрога порождал тинственную легенду: вовсе он и не умер — старцем Федором Кузьмичом ушел в леса и скиты, разуверившись в земном.
Это земное перешло на могучие плечи Николая Павловича. Из всех трех братьев наименьше походил он на отца — ничто от искаженного лица Павла I ему не передано. Здоровье, сила, крепость, красота… Темперамент огромный, но и великая выдержка. Велика и сила глаз — прекрасных по рисунку, но иногда страшных. (Глаз этих все боялись впоследствии, от сановников до скромного Жуковского.)
20
«На жизнь Мадонны Лауры» (их.).
21
«На смерть Мадонны Лауры» (ит.).
22
«Мама, успокойтесь…» (фр.)