Страница 38 из 49
Пришлось снова одеваться, подумав, прихватил полный набор оружия скрытого ношения: ножи, нунчаки и револьвер. Еще раз подумав, решил одному туда не соваться.
— Белый собирайся, поедем с тобой на «Гору» и прихвати револьвер.
Белый с готовностью кивнул и минут через пятнадцать мы уже катили на извозчике в район, где обитал Сыч. Не доезжая метров пятьсот до нужного дома, я заставил Белого спрыгнуть и отстать, но из виду меня не терять. Подъехав поближе, я осмотрелся, выискивая какого либо мальца, чтобы использовать его в качестве почтальона. Завидев в метрах двухстах несколько пацанов, лет восьми, играющих в какую-то немудреную игру, остановил экипаж, сказал извозчику, чтобы ждал, сам подошел к ребятне:
— Парни дядьку Сыча знаете?
Пацаны переглянулись, затем один по виду постарше остальных протянул:
— Ну, знаем и чё?
— Рубль заработать хотите?
— Ну, хотим и чё? — Ответил все тот же пацан.
— Нужно отнести дядьке Сычу записку. Вот эту. — Я показал бумажку. — Полтинник даю прямо сейчас, второй когда записку передадите.
— Давай. — Протянул грязную ладошку немногословный малый.
Я отдал бумажку и пятьдесят копеек гривенниками. Пацаны всей гурьбой понеслись передавать записку. Оглядевшись, я зашел за ближайшие кусты и стал наблюдать. Через некоторое время ватажка малолеток снова появилась на улице, их сопровождали два мужика. Не увидев меня на условленном месте пацаны растеряно загалдели, а мужики, покрутив головами, ушли обратно. Подождав некоторое время, я выглянул из-за кустов и подозвал предводителя малолеток:
— Отдал записку?
— Ага.
— Тогда как договаривались, держи ещё полтинник. — Высыпал в подставленные ладошки кучку мелочи.
Парнишка побежал к друзьям, а я поспешил к извозчику. Прихватив по дороге Белого, благополучно доехали с ним до базара и, рассчитавшись с местным бородатым «таксистом», двинули домой пешком.
Дома, перед сном, я еще раз обдумал свои последние действия. И действия эти были сплошь незаконны и аморальны. По большому счету я опустился до банального грабежа людей вина, которых, пусть в косвенном, но все-таки участии в нападении на нас с дедом, не доказана. Мысленно покопавшись в своих ощущениях, ни чувства вины, ни раскаяния не обнаружил и даже наоборот, как говаривал некий политический персонаж, я испытывал «чувство глубокого удовлетворения» от хорошо выполненной работы. Ну и золотые монеты вкупе с нехилой пачкой бумажных денег грели душу. Все по заветам классика: «Экспроприация экспроприаторов».
Единственно, что меня несколько беспокоило — это реакция Сыча на моё послание. Хорошо если он воспримет предупреждение серьезно и подготовится к встрече. А если он не примет всерьез записку и не приготовится, то «кто ему доктор». Хотя Сыч ничего плохого мне не сделал, мне его ничуть не жаль. А уж Голубцова с компашкой тем более.
С другой стороны, Голубцов может, для начала, выкатить Сычу предъяву и потребовать вернуть денежки. Представив удивленную физиономию Сыча, которого, к слову, никогда не видел, усмехнулся. И как он к этому отнесется? Скорее всего, как к поводу для наглого наезда, особенно если Голубцов пристегнет к этому делу Годного. А тот вполне может это сделать. Блин! Крутые дела могут развернуться в криминальном мирке Барнаула. Да и черт с ними со всеми. Лишь бы на нас не вышли. И хватит мозгами скрипеть, спать пора.
Глава 14
Глава четырнадцатая. Отступление второе.
Ефим Голубцов, возвращаясь от Захара Грашина или «Годного», как называли этого невзрачного на вид мужика его подельники, был в полном расстройстве. Если Сыч отказался унаследовать дело, так не во время умершего Голована, сказав, что он теперь занимается торговлей и с уголовщиной связываться не желает, то «Годный» был не против, но сослался на недостаток нужных людей.
Предложение Голубцова набрать исполнителей из беглых каторжников годным не признал. Сказал, что это у Голована помощник был по кличке Рябой, который мог держать этих варначищ в узде, но Рябой не то сгинул в тайге, не то сбежал от Голована. У него же такого человека нет. А вот у Сыча есть и не один. Когда Голубцов сказал, что Сыч уголовщиной не занимается, то Грашин уверенно возразил. Врет, мол, Сыч. Занимается, еще как занимается, но ходить под кем-то не хочет, поэтому и предложение голубцовское отверг. Есть у него свои каналы сбыта награбленных ценностей.
В словах Годного явственно слышались зависть и не слишком большая любовь к более удачливому собрату по профессии. На вопрос Голубцова: «Что можно сделать?», тот ответил, что пока Сыч жив и здоров, сделать он ничего не сможет. Потом, видимо решившись, заявил прямым текстом, что если Сыча завалить, то его люди, оставшись без «Ивана» сначала передерутся, а потом часть из них примкнет к нему, к Годному. Вот тогда можно будет и о предложении Голубцова подумать.
Теперь подъезжая к дому, Ефим злился на этих идиотов не захотевших браться за по настоящему большое дело, и предпочетших по прежнему перебиваться мелочевкой, на покойного Голована, что так не вовремя помер, и даже на себя, за то, что не смог убедить местных бандюков продолжить дело Голована. Правда Годный озвучил условия на которых бы он согласился работать на него, но для этого нужно было ввязаться в местные разборки. Ввязываться не хотелось, да и время поджимало. Последний в этом году пароход должен был уйти из Барнаула недели через полторы.
Так ничего не придумав, Ефим зашел в ворота, мельком удивившись, что оставленный сторожить дом Устин их не встречает. В хате, его и вошедших следом мужиков, ждал сюрприз. На полу возился, сопел и матерился, перемотанный веревкой мешок, из под которого торчали связанные руки, с привязанной к ним и, согнутой в коленке, ногой.
Ефим как-то сразу и не признал в этом несуразном свертке Устина, но когда до него, наконец, дошло, что оставленный сторожить немалые деньги охранник валяется на полу в самом жалком виде, то он похолодел и кинулся к тайнику. Отодвинув с помощью Василия комод, выхватил из тайника пустой саквояж и стал его ощупывать и заглядывать внутрь, боясь поверить, что деньги исчезли. Наконец осознав потерю, бросил саквояж на пол и, подскочив к все еще связанному Устину, стал яростно его пинать, сопровождая экзекуцию матами и угрозами, пока опомнившиеся охранники не оттащили его от изрядно избитого коллеги.
Немного придя в себя и сев на стул, Ефим приказал:
— Развяжите этого …. — И не найдя подходящего эпитета, он сплюнул и выматерился.
Мужики споро срезали веревку и стянули мешок. Устин поднялся с пола и угрюмо потупился, время от времени вытирая рукавом разбитый нос. Ефим смотрел на этого недотепу и еле сдерживался, чтобы не кинуться на него с кулаками и бить до тех пор, пока тот не упадет, после ещё и попинать лежащего. Он даже на секунду зажмурился, представляя, как вминается его кулак в эту мерзкую бородатую харю. Пересилив себя, бросил:
— Рассказывай.
— Чего рассказывать? — Вопрос из уст провинившегося прозвучал по идиотски.
— Да все рассказывай. Кто тебя так упаковал и главное кто деньги стырил. И как он так легко к тебе подкрался. И не ври.
— Вроде двое их было. Один зубы заговаривал, а второй с заду тихонько подкрался и чем-то по голове жахнул.
— Они, что в дом к тебе зашли, что ли?
— Да не успел я в дом уйти. Вы только уехали, я ворота запер и цигарку свернул, покурить, услышал как на улице пацаны разодрались. Я ворота открыл глянуть. Тут меня и подловили.
— Как они выглядели?
— Пацанов не разглядел, а тот, что мне зубы заговаривал одет был по господски: в шляпе и с тростью. Волосы черные длинные, усы и бороденка тоже черные. Того, что по голове меня ударил не видел, но слышал.
— Как ты мог его слышать, коль без памяти валялся? — Засомневался Голубцов.
— Когда они уже уходили я очухался и слышал, как тот спросил, что, мол, с этим, ну со мной тоесть, делать? У того что меня отвлекал, голос скрипучий как у несмазанной телеги. Вот он и проговорился.