Страница 144 из 146
<p>
Вы больше возражаете против тех, кто отрекается от идей, чем против тех, кто обличает своих товарищей? Разве вы не думаете, что человек может перестать верить в то, во что он верил?</p>
<p>
Те, кто отправлял других в тюрьму, приспособились путем измены к менее благородным законам войны, и все кончается, когда кончается война. Но отречение подобно долгому эху, разговору, который всегда начинается с одной и той же точки, бесконечному гулу. Оно скрывает, оно не раскрывает. Я скажу то, что хотел бы спровоцировать тех, кто принадлежит к моему поколению. То, что произошло в семидесятые годы, — это наше дело, это нельзя замалчивать. Отчужденные люди это скрывают. Тогда как можно было бы — трудно, но можно — провести настоящую, полную рефлексию всем вместе, без удалений, объявив, что все кончено. Потому что проект действительно провалился, это было ясно даже тем, кто продолжал, поскольку больше ничего не мог сделать.</p>
<p>
Как вы думаете, такое коллективное осмысление больше невозможно?</p>
<p>
Многие из нас хотели бы этого, но не понимают, где и с кем это можно сделать. В то время это было бы более продуктивно. Нас, заключенных, было много, и от заявленной личности мы могли бы перейти к критике, а также к достойному закрытию. Но для этого должны были быть условия, при которых ни раскаявшийся, ни разобщенный детерминированный человек не мог бы принять участие. 110, я не обижаюсь на диссоциированных, даже на раскаявшихся. Я начинаю обижаться на слишком многих людей.</p>
<p>
Ты становишься мягким.</p>
<p>
И это меня очень беспокоит. Я имел в виду, что у нас нет никого, кто готов слушать, принимать, впитывать. Ни левого направления, ни интеллектуального направления, ни прогрессивной политической силы, как мы говорим сегодня, которая ощущала бы эту нашу потребность.</p>
<p>
Когда вы позже решились на это, в письме 1987 года, рассуждения не были такими четкими, как сейчас. Было ясно только то, что вы говорили: мы закрываемся, но без недовольства или раскаяния.</p>
<p>
В этом была новизна. Мы брали слово не для того, чтобы обменять его на какую-то выгоду или дистанцироваться от БР. Наоборот. Мы публично признавали, что условий, которые десять лет назад заставили нас взять в руки оружие и бороться за перемены, больше нет. Мы руководили боевой организацией, мы вели вооруженную борьбу и убедили в этом многих людей. Наша позиция, указывающая на ее непрактичность, не осталась бы безразличной.</p>
<p>
Кому пришла в голову идея письма?</p>
<p>
Я думаю, что она созрела у многих. Было много тех, кто надеялся на инициативу, которая позволит завершить наш опыт, но никто не находил в себе смелости что-либо предпринять.</p>
<p>
Почему письмо подписали только Курчо, Моретти, Ианнелли и Бертолацци?</p>
<p>
Это был минимум из тех, кто находился в тюрьме Ребиббия для Моро тер. В течение многих лет мы не могли встретиться. И как вы могли подумать о том, чтобы в одностороннем порядке закрыть БР? Когда они решили уничтожить нас, они не построили специальные тюрьмы, чтобы поощрять дискуссии. Не заботились они и о другом решении. Когда мы оказались в Риме, именно эти четверо составляли значительную часть истории БР: трое из нас были там с самого начала, потом были те, кто поддерживал Продолжение борьбы, как Ианнелли и Бертолацци, те, кто поддерживал разоружение, как Курчо, и те, кто не поддерживал никакую группу, как я. Короче говоря, хотя нас было всего четверо, в нас было всего понемногу, так что остальные не стали бы сразу стрелять в нас; по крайней мере, первое чтение нашего письма было бы сделано всем архипелагом мелких групп, на которые мы теперь разделились. Мы не предлагали себя в качестве новой стороны, и у каждого была возможность подумать об этом. Бальзерани и Галлинари, например, поначалу не вписывались. Это потребовало определенного мужества, мы действительно были четырьмя отчаявшимися. Но мы были убеждены, что представляем гораздо больше людей, чем те, кто выходил на демонстрацию в тот момент. Так началось письмо, в котором было много доброй воли и очень мало расчета».</p>
<p>
Затем Бальзерани и Галлинари представили еще два документа.</p>
<p>
Да. Сектантская логика — уродливый зверь, проникнув в нас, мы никогда от нее не избавимся. Но камень был брошен, никто не мог игнорировать то, что мы предлагали, и постепенно, каждый по-своему, они почти все пришли к нашим выводам.</p>
<p>
Но почему то письмо намного беднее того, что вы говорите сейчас?</p>
<p>
Политическая платформа, на которой мы, несомненно, сошлись бы, была минимальной, абсолютно минимальной. Она заключалась в том, чтобы публично сказать: мы открыли этот опыт, мы его закрываем. И мы также требуем от другой стороны, от государства, политического акта. Полностью. Если бы мы тогда открыли дебаты, они бы разрушили даже то немногое, что осталось. И действительно, это трудно сделать и сейчас. Не случайно мы писали, что только свободное слово позволяет говорить правду.</p>
<p>
Если бы вы были способны к дискуссии, вместо того, чтобы представить то, что казалось компактным заявлением с малой склонностью к вопросам, вы бы вызвали дискуссию и за пределами, интерлокуцию.</p>
<p>
Я хотел бы верить в это, но сомневаюсь, что даже при огромном желании мы нашли бы кого-нибудь, кто бы нас выслушал. В любом случае, дальше мы не могли идти. Провести эти дебаты серьезно и основательно означало взять на себя политическую ответственность за все, закрыв все двери. А многие ли были готовы на это? Среди нас и вне нас? Как только началась бы серьезная дискуссия о том, как реагировали на феномен БР и как с ним боролись, те, кто не хочет примириться с теми годами, прибили бы эту дискуссию обычными ложными тайнами, которые служат для того, чтобы об этом не говорили. Они бы делали и говорили против нас все, что угодно — ведь в поражении, напоминает нам школа циников, проигравшие не только проиграли, но и должны быть стерты, деформированы, уничтожены. И сохранить коллективную идентичность было бы еще труднее.</p>
<p>
Нападение все равно было совершено на вас. На ваше молчание или на слова тех, кто ушел и даже усомнился в ваших мотивах.</p>
<p>
Да, они сделали это сразу, даже более вульгарным, менее утонченным способом, чем я думал. И это затруднило, полагаю, для многих из нас принятие ответственности за все, что мы сделали. Одно дело — делать принципиальные предположения о коллективной политической ответственности, и совсем другое — докопаться до сути, взять на себя труд объяснить и принять на себя действия, выбор, практику БР. Факты требуют отчета, и вы должны его дать. На этот счет я видел слишком много молчаний под видом пренебрежительных отказов говорить, чтобы питать иллюзии: откладывание дискуссии — это способ не ставить под угрозу личное удобство. В это время я бы оказался в одиночестве.</p>