Страница 12 из 146

Красные бригады. Итальянская история (ЛП)

Моретти Марио

Но вы отделяете себя от остального движения.

Ну, нет. Возьмем Автономную сборку Alfa, около пятидесяти рабочих, постоянно занятых на работе — это было не шутка даже в те дни — с хваткой компании, которую никто не мог игнорировать. Мы всегда встречались с ними, только чуть более сдержанно, хотя я не помню ни одной встречи, на которой не бушевало бы полдюжины детей. Ассамблея шла своим путем, все было по закону, мы боролись за коммунизм, пытаясь организовать вооруженные пролетарские силовые структуры. Мы не были на одной волне, но диалог был постоянным. Всегда были отношения. Я говорю раппорт, а не интеграция: два субъекта, которые понимали друг друга, но не объединялись. Ассамблея работала абсолютно открыто, но чувствовала, что такая форма прямой автономии рабочих долго не просуществует. Рано или поздно они ее задушат.

В заключение, когда вы ушли в подполье в 1972 году, как вы думаете, движение продвигается вперед или отступает?

Мы думаем, что оно большое и что в одиночку оно не справится. Оно не то чтобы падает, оно проигрывает. Партизан, именно потому, что он движется в пограничной ситуации, подобен сырому нерву в социальном теле, он с абсолютной точностью чувствует отношения силы и то, как они меняются. Мы могли ошибиться с ответом, но мы понимали, что дело идет к поражению. Или, по крайней мере, мы это понимали, разум говорил нам об этом. И все же мы родились в наступлении, мы не знаем его прилива. Наш опыт боевиков тех лет, выражаясь анаграмматически, не знает, что такое идти назад. Он знает только, как требовать больше пространства, больше свободы движения, больше разрушения принятых идей. Перезапуск.

Не возникает ли сомнение, что, «повышая уровень противостояния», как вы говорите, движение окажется в окружении?

Но как еще оно может противостоять, например, национальному трудовому договору? Никто не хочет этого контракта, как он появился, и все же он будет подписан.... потому что таковы представления, таковы институциональные отношения. Либо автономия рабочих вырастает до того, что навязывает себя в качестве политического субъекта, способного к столкновению на государственном уровне, либо она умирает. И она действительно умирает.

А субъектом столкновения такого масштаба будет вооруженная подпольная группа?

Я уже говорил, что наша задача долгосрочная, что субъект будет формироваться в ходе социального конфликта, который оказывается все более радикальным, неразрешимым, и что выражением этой радикальности является вооруженная борьба. Для нас это и есть дискриминационный фактор. Он может быть сколь угодно долго идеологическим, но так оно и было: вооруженная борьба на одной стороне, все остальное — на другой. На бесконечных встречах с товарищами, с которыми мы встречались, мы заканчивали своеобразным лозунгом, шуткой: слева от PCI ты стоишь только с винтовкой на плече. Мы шли после столетия и более борьбы рабочих, у нас был опыт Третьего Интернационала, партии, профсоюза, всех возможных стратегий, которые не проходили через разрыв. И они всегда проигрывали.

В Европе революция и разрыв тоже проиграли. Наверное, была причина. А потом вы ленинцы, но забыли, что «революция усиливает реакцию»? Вы предлагаете жить бесконечно долго в виде вооруженных групп метрополии?

Здесь было типичное для авангарда самомнение, я это признаю. Как будто мы видели только то, что должны и можем сделать сразу, а достижимую цель — через очень долгое время. Между ними почти ничего, пропасть. Пробел в проекте, как мы думали, будет заполняться по ходу дела. Один глаз был устремлен на сиюминутное, а другой — на бесконечное, и прищур был слишком явным. В конце концов, разве мы не читали повсюду, что революцию нельзя спланировать на чертежной доске и что только в процессе ее создания теория и практика объединяются? В тот момент имело значение только одно — что социальный антагонизм устоит, и мы были глубоко убеждены, что он не устоит без вооруженной организации. Мы прошли через годы борьбы рабочих, даже тяжелой, и знали ее пределы. Мы должны были идти дальше. Возможно, мы ошибались в том, как, я хочу быть беспощадным. Но мы не ошиблись в том, что поняли, что фабричные рабочие больше не победят.

Даже PCI сказал об этом... Можно ли возразить, что это маститый ленинизм, и при этом сказать, что борьба тех лет не имела образцов в прошлом?

Рабочие делали то, что могли, то, что было на их горизонте. И они изменили довольно много вещей. Но когда реструктуризация изменила завод у них под носом, миф о массовом рабочем рухнул. Я, кстати, никогда не верил, что рабочий может быть двигателем преобразований. В любом случае, перезапуск можно осуществить только за пределами завода, и мы перезапустили.

Рабочие в советах оказались зажатыми, зажатыми между вами и слабым профсоюзным руководством.

Они оказались бессильны. Лишенные всякой власти своим профсоюзом, своей партией. И уж точно не мы.

Между рабочим собранием, или партизанской войной, как они это называли и делали в те годы, и вооруженным ядром — долгий путь.

Это правда. До конца 72-го года все дороги еще открыты. Даже те из нас, кто говорит, что вооруженная борьба необходима, считают себя одной из многих возможностей этого шипения.

Не означает ли навязывание вооруженной борьбы этому шипению его потерю? Движение горько упрекнет вас за это.

Тогда все говорили о вооруженной борьбе. В более или менее замаскированных выражениях, но меньше всего говорили о связи между массовой борьбой и революционным насилием. Не было ни одной группы, которая бы не думала о вооруженной борьбе ни традиционно, ни в новых формах. Каждая по-своему, от Potere Operaio до Lotta Continua, 17 до Союза марксистов-ленинцев, 18 даже Avanguardia Operaia. Только Студенческое движение, как мне кажется, осталось в стороне.

Жизнь групп, только что возникших из реального движения, была не очень славной.

Я не знаю, были ли это группы, которые отдалились от движения, или это движение поглотило их. Движение сметало то, что ему было не нужно. Группы скоро умирают. Мы предлагаем долгосрочную стратегию, долгий марш.