Страница 96 из 124

После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии (ЛП)

Фитт Инге, Шиллер Маргрит, ...Монхаупт Бригитта, Клар Кристиан

Когда я учился в школе, наши уроки истории останавливались на Первой мировой войне, и мои родители молчали, когда мы, дети, задавали вопросы о временах нацизма и Второй мировой войне. У меня всегда было ощущение, что в то время в их жизни происходили важные события, но нам не разрешалось говорить об этом. Единственное, что мы слышали снова и снова, это: «Мы ничего не могли сделать с тем, что сделал Гитлер» и «Мы не знали, что происходит».

Моей матери в конце войны был 21 год, отцу — 32. Они не состояли ни в одной национал-социалистической партийной организации, но отождествляли себя с нацистской идеологией. После военного освобождения от фашизма 8 мая 1945 года их мир рухнул, как их материальное положение, так и все, во что они верили.

В юности мой отец мечтал учиться музыке, но отец запретил ему это делать, так как не считал музыканта достойной профессией. Поэтому он стал учиться на учителя, которое бросил во время войны и, разочаровавшись в любви, добровольцем ушел на фронт. Сталинградская битва и победа советских войск вызвали решительный перелом в его жизни. Его уверенность в себе и мировоззрение были разрушены навсегда. Когда в 1957 году он стал профессиональным военным в только что созданном западногерманском бундесвере, он смог вернуться к тому, на чем остановился в 1945 году и где для него все рухнуло. Он бесстрастно выполнял свою работу в кельнской штаб-квартире Службы военной контрразведки (MAD) в бундесвере и в полевых условиях. Он топил свои воспоминания в алкоголе.

Моя мать первой подала заявление на право посещения. Однако я не хотел ее видеть. Она писала мне письма, но я не отвечал. Мои родители помогали полиции в поисках меня и рассказывали обо мне в прессе. Это подтвердило мое мнение о них и усилило мое презрение к ним. Мир, в котором они жили, был теперь дальше, чем когда-либо прежде, между нами не было взаимопонимания. Мне было больно, и я плакала, когда читала письма матери, полные страданий, угроз и эмоционального шантажа. Но я не видела никакого моста к ним и завидовала другим, у которых были родители, понимающие и поддерживающие их. Любовь моей матери ко мне была такой, что она готова была преследовать меня по всему земному шару, чтобы найти меня и запереть дома. Мой отец никогда бы не стал меня искать, но тоже запер бы меня дома.

Я также получала письма от друзей из Бонна, которых я знала в школе или во время учебы, а также от моего бывшего парня и его жены. Писали мне и другие политзаключенные. Первым был Вернер Хоппе, который сидел на другом конце тюрьмы в мужском блоке. Он был в машине с Петрой

Шельм, которая столкнулась с полицейским блокпостом 15 июня 1971 года. Петра была застрелена, а он был арестован. Вернер писал мне так, как будто мы всегда знали друг друга, хотя мы никогда не встречались. Он писал мне очень эмоциональные письма, называл меня своей «сестрой, другом, товарищем», мысленно посылал мне тысячу объятий и дал мне первые советы, которые помогли мне смириться с моим новым положением заключенного в изоляторе. Он сказал, что я должен регулярно заниматься спортом, чтобы оставаться в хорошей физической и умственной форме. Я сразу же начал это делать и за все годы, проведенные в тюрьме, не пропустил ни одного дня. Он выписывал стихи Бертольта Брехта, писал о коммунизме в Веймарской республике, об Эрихе Мюзаме или Максе Хольце. Он рекомендовал книги и даже присылал мне две или три, пока это не было запрещено. Он также много читал о фашизме и Веймарской республике, и поэтому мы могли обмениваться мыслями и вопросами в наших письмах. Близость и теплота, которые он сумел создать между нами, очень помогли мне, и я почувствовал, что наши вопросы и мысли часто были очень похожи. Один товарищ на воле, который писал нам обоим, сказал мне позже: «Меня всегда восхищало, когда я получал письма от вас обоих, отдельно и независимо друг от друга, и встречал в них почти одинаковые мысли и чувства. Подобное я испытывал и с другими заключенными из RAF».

В мужском блоке, где находился Вернер, также располагался лазарет, куда отводили женщин, когда им требовался врач. Однажды я захотела пойти к врачу, и была проведена тщательная подготовка, потому что, чтобы попасть туда, я должна была пройти через мужской блок. Поскольку другим заключенным не разрешалось меня видеть, все заключенные, чьи камеры находились в коридорах, через которые мне предстояло пройти, были заперты до того, как я отправился в путь. По пути к врачу я прошел почти через все здание в сопровождении нескольких тюремных надзирателей и надсмотрщиков, когда из-за угла впереди появилась такая же группа с заключенным в наручниках. До этого момента я никогда не видел Вернера, который в то время был единственным, кроме меня, заключенным RAF в гамбургской тюрьме. Однако мы сразу узнали друг друга, бросились друг к другу и успели обняться, прежде чем удивленные надзиратели добрались до нас и разорвали нас.

Пытаясь идеально спланировать и выполнить каждый шаг, раздутый аппарат безопасности завязал себя в узлы и сделал возможным именно то, чего он стремился избежать: встречу двух врагов государства. Из этой встречи я почерпнул много сил, которыми питался в течение нескольких месяцев после нее, и это уменьшило эффект, который оказывали на меня многие оскорбления.

Это было чувство удовлетворения от провала тюремного и охранного аппарата и ощущение, что я встретил в пустыне еще одного человека.

Я организовал свою жизнь в тюрьме. Мой распорядок дня был следующим: не менее часа гимнастики, затем после завтрака я изучал сложные тексты: классиков рабочего движения, таких как Маркс, Энгельс, Ленин, Лукач, Роза Люксембург или новых теоретиков из Франции, Италии, Германии, США и репортажи из стран третьего мира. В полдень я слушал часовые новости и репортажи по радио. В полдень писал письма. После этого — чтение газет. В промежутках — автобиографии и романы. В семь часов вечера еще один час новостей по радио, а после этого, возможно, тематический репортаж о странах третьего мира.

Каждые 14 дней мне разрешалось посещение на полчаса.

Некоторые из надзирательниц не скрывали своей неприязни ко мне. Другие просто держались на некотором расстоянии или даже были дружелюбны. Одна из них пришла ко мне в камеру — тайно, так как надзирателям не разрешалось оставаться со мной в камере наедине — и засыпала меня вопросами. Она хотела знать, за что мы боремся, что мы хотим изменить, какая у меня семья и почему я отказываюсь с ними видеться. Она приносила мне фрукты и другие угощения. Поскольку она часто проводила со мной время, ее визиты не остались незамеченными, и вскоре после этого ее перевели в другую тюрьму. На прощание она подарила мне свои часы. Другой надзиратель иногда на секунду открывал мою дверь и передавал мне записку, спрашивая, не может ли она мне что-нибудь принести. Поскольку она никогда не разговаривала со мной, ее так и не узнали.